Парень бегает взглядом по зеркалу, изредка врезаясь им в меня:

— Я могу зайти после тебя, — не сомневаюсь, я явно выражаю растерянность, но вовремя хмурю брови, скрыв боязливую скованность под сердитостью, и ниже опускаю голову, быстрым шагом рванув к порогу, чтобы покинуть прохладное помещение. Да, меня шатает, да, голова тут же идет кругом, но я миную коридор, оказавшись у двери выделенной для меня комнаты. И напряжение никуда не пропадает при виде женщины, которая оглядывается, находясь внутри помещения. Она улыбается, с довольством подметив:

— Ты так рано встаешь? — отворачивается, чтобы раскрыть шторы и впустить больше света в комнату. — Я сделала завтрак, — оповещает. Мне не особо нравится, что кто-то имеет доступ в помещение, которое должно быть моей личной зоной безопасности, но каждый раз отдергиваю свое возмущение, вспоминая, что это вовсе не мой дом. Я не имею права голоса.

Реагирую на ее предложение коротким кивком, на самом деле, не представляя, каким образом буду выживать с тем режимом питания, который принят в этой семье. Кажется, они и завтракают, и обедают, и ужинают. Причем, хорошо и плотно.

— Нормально спалось? — раннее утро, а Роббин уже выглядит опрятно и ухожено: на ней идеально выглаженная блузка голубоватого оттенка и белые брюки, волосы собраны в хвост.

Вновь киваю, отходя в сторону от двери, к порогу которой направляется женщина, приятно улыбаясь:

— Вот и славно, — честно, меня охватывает паническое подозрение, что она без труда раскрывает мою ложь, но не предпринимает попытку просверлить дыру в моем сознании, чтобы добраться до моего истинного состояния.

— Спускайся кушать, — еще раз просит, выходя из комнаты, а я отворачиваюсь от порога, приложив влажную от слабости ладонь ко лбу. Давление внутри черепа. Пытаюсь унять дрожание рук и уместное чувство тошноты, пока медленно шагаю к кровати, замечая под ней два выдвижных ящика. Рядом лежит рюкзак. Мне стоит переложить лекарства. Не хочется распаковывать вещи, будто бы это дарует мне веру в скорый отъезд обратно, но не стану питать себя иллюзиями. Ни здесь, ни там мне не станет лучше.

Приседаю на колени, тонкими пальцами сжав ручки ящика, и тяну на себя, используя все имеющиеся силы, но… Никак. Не удается сдвинуть ящик. Хмурюсь, с напряжением продолжив тянуть его на себя, но, как итог, возникает неприятная боль в локтях.

— Тебе помочь? — не ожидаю услышать обращение к себе, поэтому, из-за испорченной нервной системы, вздрагиваю, резко оглянувшись, отчего в шее возникает тянущий дискомфорт. Смотрю на парня, стоящего за порогом комнаты, дверь которой, видимо, Роббин не закрыла. По сути, я не имею права закрываться, так прописано в договоре, так что не могу потребовать уединения.

Качаю головой, молча отказываясь от помощи парня, и смотрю на ящик, сильнее сжав его ручку, желая самостоятельно справиться со столь незначительной проблемой. Лишний раз не оборачиваюсь, вновь принимаясь за бессмысленные попытки доказать самой себе о своей же способности справляться. Нелепо, наверное, выгляжу.

Вновь нервно реагирую на внезапное приближение чужого человека и вскакиваю на тонкие ноги, схватив пальцами рюкзак, который на автомате прижимаю к груди, крепкой хваткой, словно его желают отнять. Искоса и хмуро смотрю на парня, который сонно зевает, приседая на одно колено, и расслабленным движением рук выдвигает оба ящика, не зная, какой необходим мне. Без доверия щурюсь, настороженным взглядом цепляя за то, как он лениво выпрямляется, не позволив молчанию затянуться.

Поворачивается ко мне, жестом ладони указав на кровать и кивнув головой:

— Не за что, — не скажу, что он как-то проявляет это внешне, но… Уверена. Сказанное им только что пропитано скрытым раздражением, которое парень прячет за натянутой улыбкой, разворачиваясь, и направляется обратно в коридор, ладонями вороша темные волосы.

Выходит. Дверь толкает ногой — и та закрывается с щелчком. Негромким, но я всё равно вздрагиваю, сильнее стиснув пальцами ткань рюкзака. Смотрю в пол.

Нет. Я не хочу оставаться здесь. Но если откажусь от программы, то меня вернут обратно.

Кажется, это нечто обыденное для меня, для моей жизни — быть заключенной в рамки, ограничения.

Быть лишенной свободы.

Я правда… Не знаю… Выживу ли здесь.

Сижу на кухне, утопающей в лучах утреннего солнца, передо мной на столе тарелка салата и два тоста с маслом. Стакан с молоком. С душевными терзаниями изучаю еду, не зная, каким образом с ней справиться? Я совершенно не голодна. И трясущиеся руки — не признак обратного. Роббин ходит от плиты к столу, наконец, закончив раскладывать еду:

— Я не стала класть тебе бекон, вряд ли ты можешь кушать жаренное, но, надеюсь, тост ты осилишь, — улыбается, вытирая ладони о влажную тряпку, а мне остается смириться и кивнуть головой в ответ. Женщина стреляет взглядом на наручные часы, потом на круглые настенные, нахмурив брови:

— Ты не знаешь, Дилан вставал? — интересуется, аккуратно складывая тряпку, чтобы уложить её на край стола. Моргаю, нервно перескакивая вниманием с тарелки на лицо женщины, и выдавливаю из себя зажатое:

— Я видела его, — уже забываю, как звучит мой голос. Он отдает хрипотой. Не очень приятный для слухового восприятия. Лучше мне больше молчать.

— Он направился в свою комнату, верно? — Роббин ставит руки на талию, с недовольным видом куснув край своей губы. Пожимаю плечами. Не имею понятия. А женщина опускает руки, закатив глаза:

— Как обычно, — трогается с места, бубня под нос и направляясь в коридор прихожей. — Сейчас он у меня…

Сижу. Смотрю на тарелку. Глотаю аромат пищи, чувствуя ответную неприязнь. В глотке встает ком. Тошнота подступает, и мне приходится прижать кулак к губам, дабы избежать опустошения желудка. Сжимаю веки. Выделение холодного пота усиливается, но я вынуждена вырвать себя из омута смешанных ощущений, когда до ушей приглушенно доносятся ворчащие голоса разной тональности.

— Придурок, на время посмотри, — Роббин толкает сына в спину, пихнув на кухню, а тот морщится, подняв ладонь так, чтобы уберечь глаза от яркого света, льющегося со стороны окна. Выглядит так же мято, будто после того, как умылся, вновь рухнул на кровать и уснул.

— Первый урок в половине девятого, — зевает, со скрипом отодвигая стул. — Сейчас только семь утра, — хрипит, еле выговаривая слова, отчего мне трудно разобрать его речь, а вот Роббин без труда понимает парня. — Женщина, — садится, вытянув ноги под столом, одной задев мою, поэтому сжимаюсь, подвинув стул. — Проверься у врача, мне кажется, у тебя проблемы с головой, — держит ладони в карманах джинсов. Роббин садится рядом, накрыв ладонью сложенную тряпку:

— Ты… — начинает жестко шептать, с угрозой врезавшись взглядом в профиль лица сына, который с довольной улыбкой подается вперед, сев прямо и подобрав ноги под свой стул:

— Утро добрым не бывает, — ставит локти на стол, взяв вилку. — Если ты живешь с ней под одной крышей, — он говорит о матери, но смотрит на меня. Женщина пялится на сына, ничего не выражая, и парень сдается, подняв ладони:

— Молчу.

Роббин закатывает глаза — и они принимаются завтракать, продолжая мельком подкалывать друг друга по поводу всяких мелочей. Я пытаюсь хотя бы сделать вид, что кушаю, но от привкуса укропа на языке ответная реакция организма усиливается, и ликую, ведь никто не замечает, как прижимаю ладонь к губам, морщась, ведь Роббин оповещает сына:

— У меня сегодня ночная смена, — активно пережевывает пищу. — Я возьму машину.

— Эй, — парень тянет, недовольно хмурясь. — Закажи такси. Мне нужен автомобиль сегодня.

— Вечером? — женщина пристально смотрит на сына, который кивает, повторяя:

— Вечером.

И Роббин указывает на него вилкой, качнув головой:

— Ты никуда не поедешь в понедельник, — строго произносит. — Никаких гулянок, — в её голосе возникает больше давления, поскольку парень закатывает глаза. — Это рабочая неделя.

— Ты и в выходные меня не часто пускаешь, — возникает в ответ.