Роббин переобувается в удобные бежевые балетки, волосы собирает в хвост, чтобы не мешались во время работы, и хватает сумку, принявшись проверять наличие необходимых вещей внутри. Под нос она перечисляет их названия, дабы точно ничего не забыть.

Спускаюсь вниз, подходя ближе к пространству прихожей, и складываю руки на груди, скованно переминаясь с ноги на ногу. Наблюдаю за активным сбором женщины, удивляясь тому, как она хранит столько всего в своей голове. У неё хорошая память. Дилан виском упирается в стену, веки прикрыты, а ладонь одной руки поглаживает татуированное плечо другой. Он постоянно это делает. Неужели наколки приносят такой дискомфорт?

— Так, — Роббин выпрямляется, указав на меня пальцем, и я с ожиданием поднимаю голову, пока женщина вспоминает, что хочет мне сообщить:

— С учителем связалась. Милая женщина, — берет ключи с комода. — Моя давняя знакомая. Я представлю вас завтра, — не уверена, что это хорошая идея… Но приходится смириться. Роббин действует из лучших побуждений, так как не подозревает о моих личных планах, касающихся моего будущего. Жаль. Она ведь так старается.

Указывает на сына, который приоткрывает один глаз:

— Хорошего дня в школе.

— Ага, — бубнит в ответ, отталкиваясь плечом от стены, и принимается потирать веки пальцами, зевая.

— Всё, ушла, — женщина улыбается мне, махнув ладонью, на что киваю. Роббин шагает к двери, открывая её, и просит Дилана закрыть. Парень лениво шаркает к порогу, прошептав сонно:

— Au revoir (франц. До свидания), — и закрывает дверь, пару раз повернув замок, после чего поворачивается ко мне, бредя к кухне со вздохом:

— Не пойду сегодня.

Проходит мимо, а я начинаю активно моргать, резко оглядываясь:

— Что? — до сих пор не понимаю, почему члены этой семьи ставят меня в известность о своих действиях, может, у них так принято — предупреждать друг друга. Опускаю руки, мелкими шажками последовав за парнем, как утенок за уткой. Серьезно, довольно часто ощущаю себя ребенком, который только и может, что таскаться за взрослыми. Или дело в том, что я и правда воспринимаю себя, как маленькую девочку, а людей вокруг — зрелыми и старшими.

— Хочу спать и есть, — Дилан зевает, тормоша пальцами волосы. — И спать, — повторяет, ладонью проникнув под ткань своей мятой белой футболки, чуть задрав её, чтобы потереть ладонью участок кожи на груди. У него и там что-то набито?

— Нехорошо так, — замечаю, хотя, не мне заикаться о вранье. Я постоянно прибегаю к его использованию.

Дилан открывает холодильник, вынимая пару яблок, мандаринов и персиков, а мне кивает на банан, который беру, продолжая следовать за ним:

— Может, мне грустно, — он всегда такой хмурый после сна, что фиг поймешь, с какими эмоциями разговаривает. — Как это у подростков… — выкладывает фрукты на тумбу, начав щелкать пальцем у виска, пытаясь вспомнить. — Мейнстримно сейчас… — набирает в легкие воздуха. — А, — берет доску и нож, которым указывает на меня. — У меня депрессия, — нетрудно заметить, какое облегчение он испытывает, когда вспоминает необходимое, он явно из числа тех, кто любит точно выражать свои мысли.

— Раздражают меня подобные заявления, — вдруг продолжает рассуждать, кивая на раковину. — Помой, — я не перебиваю его, потому что отчасти мне нравится, когда рядом люди, которые могут избавить меня от давления неловкого молчания. Подхожу к раковине, включив воду, и принимаюсь мыть фрукты, которые отдаю парню, чтобы тот нарезал, а он продолжает с хмурым видом:

— Сначала углубитесь в познание этой болезни, сходите к специалисту, потом причитайте и занимайтесь самобичеванием, — нарезает жесткими движениями. — Заметил за собой парочку симптомов — и всё. Я болен. Приписывает себе и ходит гордый. Смотрите, какой я особенный, — я стреляю на него взглядом, с интересом наклоняя голову.

— А люди, что реально больны недугом, страдают, — Дилан сам выключает воду, потому что, как оказалось, я способна открыть кран, но повернуть ручки обратно — нет. Не выходит.

— Ты знала, что нужно быть генетически расположенным к депрессии? — то ли ему самому не охота находиться со мной в тишине, то ли его правда настолько раздражает эта тема, что он с таким энтузиазмом рассказывает. — Я считаю, что нельзя диагностировать депрессию подростку, особенно в период от 10 до 20 лет, потому что происходит гормональное и эмоциональное созревание, — продолжает резать, после выкладывая в небольшие прозрачные блюдца, в которых обычно Роббин разводит хлопья с молоком. — Дети ведут себя странно, унывают и чувствуют себя подавлено, — если честно, я… Слушаю. Правда, слушаю и старательно концентрируюсь на том, что он говорит. Зная особенность моего мышления, боюсь, могу уйти в себя на пару минут и потерять связь с его речью. Поэтому я психологически напрягаюсь, не отводя от парня внимания.

— Конечно, возможно развитие дистимии или первых признаков, которые в дальнейшем перетекут в депрессию, но не более, — Дилан берет блюдца, направившись к столу, на поверхность которого их ставит. — Настоящая депрессия проявляется из-за ряда факторов и особенностей, она постепенно развивается, а для её появления должны быть веские причины, — я медленно подхожу к стулу, отодвигая его, и сажусь, а Дилан возвращается к холодильнику, взяв с полки виноградный сок. Роббин обычно наливает апельсиновый, но если мы одни, то парень хватает именно этот. Думаю, он больше предпочитает виноград.

— О, а еще при физическом повреждении головы, — Дилан вдруг вспоминает, разливая сок в кружки. — В общем, нельзя строго анализировать свое психологическое здоровье, когда тебе нет 25. И… — вдруг замолкает, взглядом врезавшись в поверхность стола, а я облизываю губы, сжав пальцами ткань рубашки, и не могу сдержать проявление легкой улыбки на лице, когда парень осознает, как долго вещает без остановки. Поглядывает на меня, откашлявшись. Неужели… Смущен своим поведением?

— Вот такие дела, — уже с меньшим напором произносит, вернув упаковку сока в холодильник, после чего садится напротив, вновь хрипло откашливаясь. Мне нравятся завтраки Дилана, обычно он не заморачивавается, нарезая овощи или фрукты. Или делает тосты, но тосты мы ели вчера. Принимается кушать, а я медлю, не в силах сдержать:

— Ты явно интересовался этим, — понимаю, поэтому задаю вытекающий вопрос. — Почему? Опять просто «не-фиг-делать»?

О’Брайен не долго размышляет над ответом:

— У моей матери была послеродовая депрессия, — неудивительно, ей было всего шестнадцать. — Очень долго, — он откусывает ломтик яблока. — Я не понимал её, — хмурится, со вздохом упоминая тот период своей жизни. — Если я чего-то не понимаю, я стремлюсь разобраться в этом, — задумчиво смотрит в сторону, будто только сейчас анализируя свое поведение. — Не люблю осознавать, что есть то, что мне непонятно, — оно видно. — Меня прям бесит это.

Беру обеими ладонями кружку с соком, слегка сощурено разглядывая парня:

— Какой ты странный… — отпиваю, а Дилан усмехается, качнув головой, но ничего в ответ не говорит. А я думала, он обязательно заикнется о том, что в этом помещении лишь один человек по-настоящему странный. Я.

Смотрю на свою тарелку, замечая, как парень поглядывает на неё, ожидая, когда начну кушать, поэтому пытаюсь придумать, о чем поговорить, чтобы отвлечь его, и, ура, я подстраиваюсь под тематику беседы, находя, что сказать:

— В приюте была одна воспитательница, — улыбаюсь.

— Я покажу тебе, как не слушаться взрослых!

Сильный удар ремнем по спине.

Дилан медленнее пережевывает, устремив свое внимание на меня. Странно осознавать, что тебя кто-то собирается слушать. Меня это сковывает, потому что… Не помню, чтобы кто-то давал мне говорить.

— Она сильно била нас, — продолжаю, окунаясь в воспоминания из детства. — Брала всё, что под руки попадается, и била, постоянно, — не замечаю, как невольно беру один ломтик яблока, ломая его пальцами на два кусочка. — А ночами плакала, — не могу долгое время сохранять зрительный контакт с Диланом, потому что он во время разговора смотрит в упор, а меня это смущает.