— Ты останешься? — вновь спрашивает ровным тоном.

— Да, — также «бесчувственно» отвечаю, положив не разбитую тарелку на край стола.

Так и продолжаем молча пребывать в одном помещении: он, сверля пустым взглядом стол, и я, ликвидирующая последствия его личного хаоса.

***

Ей поставили какой-то дешевый камень. Серьезно, это ебанное надгробие напоминает мне чертову пластику необработанного мрамора. Серый, неприглядный, он не отражает бледного света, падающего со стороны пасмурного неба. Кусок херни. Вот, что после тебя осталось, Брук. Чертов кусок кривого камня с выцарапанными на поверхности именем и годами жизни. Охуеть, да? Это то, чего ты желала? То, что видела после себя и вместо себя? Пиздец, Реин.

Подношу бутылку к губам, недовольно фыркнув прежде, чем горьковатый алкоголь заливается в рот и ленивыми глотками проскальзывает в глотку. Сморщившись, смотрю на надгробие. Одно из тех одиноких именных плит, что рядами засеивают местное кладбище, затерянное среди хвойных деревьев. Сижу на скамье.

Охуеть.

Мысли практически отсутствуют. Сознание спутано. Только и могу, что ругаться внутри себя, не производя ни единой адекватной реплики в башке. Ничего. Только надгробие. Даже церемонии не было, Брук, слышишь? Это пиздец. Этого ты добивалась? От тебя избавились. Ты позволила им так просто отделаться от тебя. Думаешь, ты заставила кого-то грустить? Только единицы людей страдают по твоей вине. Остальным плевать. Истина, Реин.

Повторю глоток, рука вяло опускается, свисая с колена и еле удерживая пальцами бутылку. Пустым взглядом сверлю плиту и пускаю злой смешок. Они даже не потрудились полное имя выгравировать. Ты не Брук Дафна Реин. Ты никчемная Бр. Д. Реин. Ты никто. Ты стала слепком. Поздравляю, дура, разлагайся с удовольствием, ведь это именно то, чего ты желала.

Внутри разгорается желание раскрошить к черту этот кусок камня, чтобы от тебя ничего не осталось. Даже удается решительно подняться со скамьи, гневно отставив бутылку на плитку. Но мое нетрезвое внимание привлекает небольшой венок из сухой травы, валяющийся сбоку от плиты. Видимо, его сдуло ветром. Скорее всего с другого надгробия.

Готовлюсь раздавить его ногой, как вдруг отмечаю неестественный для травы оттенок голубого, вплетенный венок, и опускаюсь на корточки, поддев пальцами непонятное плетение. Хмурым взглядом изучаю, подношу ближе к лицу. Сухая трава из-за влажности не хрустит, когда сдавливаю её пальцами.

Моргаю, вдруг ощутив странную тревогу, смешанную с необъяснимым ажиотажем. Озираюсь по сторонам и вновь смотрю на венок, до крови раскусив нижнюю губу, правда, это не помогает избежать эмоций, нахлынувших разом на сознание.

Брук плела такие.

Норам был здесь.

***

Как бы я ни старалась проявлять активность и заинтересованность на групповых занятиях, Мэгги остается уместно встревоженной моей пассивностью касательно упражнений, которые другие дети выполняют с особым энтузиазмом, набравшись положительной энергии со стороны психиатра. Была бы рада разделить их позитивный взгляд и воодушевление, только вот всё больше возникает сомнений насчет правдивости того, о чем вещает Мэгги. Нет, безусловно, она раскрывает нам мир с точки зрения положительных аспектов, навязывает иное мнение, но проблема в том, что реальность не меняется вслед за нашей личной. Действительность остается прежней, просто мы смотрим на неё под призмой розовых очков.

Кому-то подобная терапия помогает. Но я чувствую себя незащищенной после таких занятий. Будто вместе с преимущественно равнодушным взглядом теряю и бдительность, помогающую мне сохранить жизнь. Быть позитивным — небезопасно. По-моему, это уже что-то из идеологии О’Брайена. Его паранойя передается воздушно-капельным путем.

Занятие окончено. Некоторые ребята остаются побеседовать с Мэгги наедине. Она всегда отвечает взаимностью, на самом деле, видно, что женщина живет этой работой и не представляет себе существования без помощи другим. Но я лучше пойду. У Роббин есть всего пятнадцать минут, чтобы отвезти меня домой, а иначе придется торчать здесь до полуночи.

Выхожу в коридор, приземлившись на скамью напротив окна, за которым волнующе бугрятся черные облака. Тучное небо. В последнее время погода совсем не радует. Хотя есть в пасмурности своя романтика. Надо искать положительное. А оно заключается в том, что я люблю дождь. Да. Люблю. Просто сейчас всё это угнетает. Но не стоит поддаваться хандре. Эта зараза выступает к роли вируса. Паразитирует и мозг, и тело, и чертову душу.

Продолжаю бесцельно пялиться в окно, прижимая к груди альбом, когда из кабинета для терапии выходит Луис. Последние занятия он выглядит подавленным, особо не разговаривает. Дети говорят, что в этот период он всегда такой. Эркиз подтвердил: у парня усиливается расстройство, голоса выходят из-под контроля, создают шум, от которого у него постоянно болит голова. Наверное, это страшно — не слышать собственных мыслей, а только чужеродные голоса.

Луис вроде идет мимо, но, заприметив меня, тормозит и присаживается рядом, правда, сутулится и смотрит в пол, принявшись ногтями дергать и без того кровавые заусенцы на больших пальцах. Я храню молчание. Его присутствие не раздражает. Буду рада, если он хочет о чем-нибудь побеседовать.

— Их так много, — шепчет, уныло опустив голову. Я наоборот встрепенулась и села прямо:

— Голосов? — изучаю профиль парня, поняв, что хотела бы изобразить внутренний мир его головы. Надо нарисовать сегодня. Только изображу его голоса, как нечто дружелюбное. Мы все по-своему одиноки. А ему повезло — у него есть друзья. Нарисую и подарю. Ему понравится.

— Они много говорят, — парень выглядит страдальчески. Обычно колкий и наглый. Мне не нравится видеть его таким.

— Ты не можешь разобрать смысл? — пытаюсь понять.

— Они все говорят о разных вещах, — фыркает, краем глаз неодобрительно зыркнув в мою сторону, будто бы я — такая дура — не знаю очевидных вещей. А затем Луис вовсе поворачивает голову, недолго примерзая вниманием к моему лицу, отчего становится неловко, но не отворачиваюсь, через силу сохранив зрительный контакт.

— Голоса обеспокоенно звучат, — молвит.

— Правда? — остаюсь беспечной, дабы не напрягать его.

— Да, — хмурится, почему-то смотря сквозь меня. — Они говорят, тебе совсем плохо.

Моргаю, в первый момент заметно опешив от такого замечания. Но давлю скромную улыбку, слегка наклонив голову к плечу, и пытаюсь смягчить голос:

— Не мне. Моему… другу, — исправляю. Ведь я в порядке. Я работаю над собой. Но, как бы ни отрицала, поведение и состояние Дилана влияет и на мои успехи в плане реабилитации. Жаль, что он пока этого не осознает. Или не может осознать. Он же не просыхает.

Взгляд Луиса окончательно каменеет, лицо прекращает выражать какие-то эмоции. Он пусто смотрит на меня, и невольно испытываю ужас от столь непроницаемого взгляда. Таким пугают, наверное, в страшных фильмах, когда в темноте, из-за угла, на тебя смотрит нечто, смотрит также, с неизвестным подтекстом.

Луис правда пугает.

А еще пугает то, что я настолько охвачена холодной тревогой, что не могу отвести взгляд.

— Лгунья, — не вижу, как его губы шевелятся, словно его голос прозвучал в моей голове. Не успеваю отреагировать и вряд ли смогла бы вообще. На выручку является Роббин, приближение которой не замечаю.

— Привет, Луис, — она тормошит его волосы пальцами, и парень моментально отмирает, вновь исказившись унынием.

— Здравствуйте, — роняет, после чего встает со скамьи и медленно плетется в сторону двери на лестницу, даже не попрощавшись. Я с прежним непониманием смотрю в его сторону, пока ладонь женщины не ложится мне на плечо:

— Поехали домой, у меня мало времени.

Встаю, следую за Роббин по коридору к лифту и невольно оглядываюсь на Луиса, замершего у двери на лестницу. Не думаю, что правильно позволять ему самостоятельно передвигаться по этажам корпуса для содержания пациентов. Не в таком состоянии. Хотя Эркиз уверен, что парень не способен причинить кому-то вреда, но кто знает, о чем с ним беседуют его голоса?