— Да? — поворачивается к сыну, вовсе забивая на опоздание. Он хочет сказать что-то важное, спросить о чем-то, что его тревожит, поэтому выглядит так… напряженно? Да?

— Когда программа Теи закончится? — Дилан не хочет отнимать у матери время, поэтому не медлит, задавая интересующий вопрос. Роббин хмурится, сложив руки на груди, и с прищуром всматривается в профиль сына:

— Если результаты обследований будут положительными, то осенью следующего года. А что? — с задором улыбается, вновь желая подколоть парня. — Сжились? Говорила же, это… — замолкает. Уголки губ опускаются. Лицо сына остается «каменным». Он продолжает смотреть в окно, игнорируя попытки матери расшевелить его эмоционально. Женщина вновь сдавливает лямку сумки, уже с большей серьезность относясь к беседе:

— Мы не можем забрать ее против воли, — кажется, вот, что должен услышать и понять О’Брайен. — Она должна сама хотеть остаться с нами. Помни, тут еще и её отец вмешивается. У нас немного… — Роббин качает головой, признавшись, — связаны руки, понимаешь? Все зависит от неё. Мы ничего не решаем.

***

Выглядит оно не очень. Растение, живущее со мной в комнате. Я давно убрала его с подоконника, чтобы морозный ветер не касался лепестков, а лучи солнца не согревали. Я оставляю цветок в среде, лишенной и угрозы, и пропитания. Не поливаю. Не имею права. Но каждое утро проверяю его состояние, ожидая. Когда он сдастся. Когда бутон склонит к земле. Когда станет совсем бледен.

Стою возле рабочего стола, изучая цветок. Выглядит плохо, но продолжает тянуться к потолку. Странное растение. Ведет себя неправильно. Давно пора бы прекратить радовать глаз своей красотой. Да, несмотря на ужасные условия, он по-прежнему красив. Это… настораживает.

Улавливаю скрип двери, которую оставляю приоткрытой. Выпрямляюсь, бросив короткий взгляд в сторону порога: Дилан не ранняя пташка, странно видеть его в такое время во время каникул. Беготня Роббин нарушила сон? Или он не спал? Судя по тому, как выглядит, скорее второе. Парень заглядывает в комнату, думаю, ожидает моего разрешения войти, но вместо него я просто заговариваю, дабы как-то начать беседу:

— Я думала, ты спишь, — поворачиваюсь телом к столу и начинаю аккуратно трогать листья растения.

— Роббин разбудила, — хрипло отвечает, переступая порог помещение, и прячет ладони в карманы штанов, шаркая ко мне босиком по холодному паркету. Движения не скованы. Но я различаю вялость. Значит, вариант с отсутствием сна почти верный.

— М… — не знаю, что сказать в ответ, поэтому какое-то время молчу, делая вид, что занята изучением состояния цветка. Дилан встает сбоку, кажется, то же обращает внимание на растение.

— Как ты себя чувствуешь? — нахожу, что спросить. Не поднимаю головы, не смотрю в сторону парня.

— Бывало хуже, — он краток. — Ты его поливаешь? — наклоняется, хмуро рассматривая цветок, а я почему-то больше не пытаюсь скрывать от него своих мыслей и рассуждаю без смятения или желания утаить собственную философию:

— Я оставляю ему право выбора, — представляю, как нелепо это звучит, но мне плевать. Это мои мысли, это мое личное видение. Пускай воспринимает его, как хочет.

Дилан встает прямо, поворачиваясь спиной к столу, чтобы опереться на его край поясницей:

— Что? — не понимает, чего и требовалось ожидать.

— Я его поливаю, заставляю жить, — начинаю пальцем поглаживать лепестки бутона. — Но что если ему хочется уйти? Так нельзя.

Дилан пускает смешок. Его что-то смешит в моем рассуждении, и я жду, когда он объяснится:

— Он ведь не может сказать тебе, чего хочет и… — уголки его губ опускаются, взгляд направлен куда-то в сторону. Замолкает, чем привлекает мое внимание, но не позволяю себе повернуть голову. Продолжаю смотреть на цветок, а морально отдана разговору, который ненадолго прерывается. Дилан думает. Прежде чем продолжить:

— Люди часто не говорят открыто, — искоса посматривает на меня. — Приходится догадываться.

Делаю вид, что меня никак не трогают его слова, и с безразличием играю с лепестками:

— Верно, — киваю.

— Но он еще живенький, — О’Брайен констатирует волнующий меня факт. — Значит, борется, — и смотрит на меня, повернувшись ко мне всем телом. Я молчу. Сохраняю равнодушие, но сердце в груди панически скачет, пальцы рук дрожат. Он нарочно дает мне время, рассчитывает, я сдамся и выдам мысль, которая вытекает даже из моей «философии».

— Значит… — подводит меня к умозаключению, которое я тщательно избегаю, когда разговариваю и наблюдаю за растением. Смотрю на бледные лепестки, сдавливаю один из них, еле воздержавшись от желания вовсе сжать бутон в ладони, дабы убить растение, ведь… оно доказывает иное. Оно идет наперекор моим установкам. Оно…

— Хочет жить, — сдаюсь. Ладно. Пошло оно все… к черту.

Краем глаз вижу, как Дилан усмехается. Беру стакан с водой, выливая содержимое в горшок с растением, которое начинаю искренне ненавидеть. Но моя злость не успевает заполонить сердце, заняв собой все мысли.

— Чего хочешь ты?

Голос парня звучит возле уха. Тихо. Хриплым шепотом. Будто намеренно создает иллюзию уединения, отстраненности от окружающего мира. Чтобы мне было легче открыться и говорить о своих переживаниях, но мне настолько плевать, что сейчас не требуется вилять в лабиринте мыслей, чтобы добраться до истины. Я устало опускаю стакан на стол, опираясь на его деревянный край ладонями:

— Уже не знаю, — качаю головой. — Все желаемое теряет важность, — и меня это злит, потому что пугает. Отсутствие цели и мотивации приводит к панике, но сейчас вместо ужаса я ощущаю злость на себя. Потому что я будто заставляю себя вновь поверить в необходимость следовать изначальной установке, а параллельно с этим блокирую рождение новых желаний и стремлений. Возможности. Они у меня есть, но… мне страшно идти им навстречу.

Кажется, быть настоящей перед Диланом входит в привычку. Он уже не удивляется переменам в моем поведении и настроении. Спокойно стоит чуть за моей спиной. Молчит. Ждет, что я продолжу, а проблема в том, что я не знаю, как объяснить свое состояние. Меня будто больше ничего не заботит. И это страшнее всего.

— Мне бы хотелось… — шепчу, скованно переминаясь с ноги на ногу. — Но я боюсь, — не конкретизирую. О’Брайен продолжает поддерживать тишину. Он больше не пытается помогать мне открыться, мне приходится самой носиться по лабиринту собственных мыслей, чтобы выдать что-то разумное.

Но выходит «как всегда».

— Мне хотелось бы быть частью чего-то. Но в голове столько… — замыкаюсь. — И в голове, и в… — прижимаю ладонь к груди, морщась от той тяжести, что ношу внутри. Она сейчас так ощутима. Как никогда раньше.

— Столько дерьма, — хмуро смотрю в стену, покачивая головой. — Мусора, — сглатываю комок нервов. — Я… — срывается сухо с языка. — Я и есть мусор, — блокирую поступающие из сознания тревожные звоночки, требующие меня скорее заткнуться и сбежать, прекратить, и опускаю руки, топчась на месте. — Ты даже не представляешь, — не слышу, как он дышит, его будто и нет рядом. — Ты не можешь. Я не достойна, — заикаюсь. — Я не для нормальных, — сильнее качаю головой, вот-вот готовясь кинуться прочь из комнаты, ладони сжимаются в кулаки. Взгляд скачет из стороны в сторону, белки глаз краснеют от подступивших слез, а напряжение давит в груди, вызывая чувство тошноты, я будто… сейчас развалюсь на куски.

Задыхаюсь, невольно сделав шаг назад, по привычке. Я всегда отступаю, но в этом случае за моей спиной находится преграда, которой касаюсь лопатками, выдавив рвано:

— Я бы хотела… — сжимаю ткань рубашки на уровне с сердцем, ведь то болезненно ноет, ускорив удары, и замираю, ниже опустив голову, когда чувствую касание.

Сдавливаю веки. Не сопротивляюсь внутреннему противостоянию, потому что оно должно быть, оно…

Дилан оставляет давящий поцелуй на изгибе моей шеи.

Пусть уйдет.

Проявляю слабость, когда слышу собственный всхлип. Давлюсь. Лицо горит, все тело в огне, как и разум. Давление сводит с ума, я должна… куда-то это выплеснуть, иначе меня разорвет на части.