Шаги.
Отворачиваем головы. Он выдыхает. Молчание.
На кухню возвращается Роббин, впустив за собой тишину, в которой проходит остаток времени, отведенного на ужин, но никто из нас так толком и не кушает, поэтому тарелки остаются практически полными. Дилан берет на себя роль первого, кто покидает кухню, вернув вареные овощи в пароварку. Выходит. Наверное, направился курить. Или просто решил поторчать на террасе. В любом случае, парень покидает дом через дверь заднего двора. Роббин выглядит обессиленной. Женщина заметно горбит спину, локтями опираясь на стол. При сыне ей не хочется демонстрировать, насколько их ссоры выматывают её, поэтому она терпит присутствие парня, а после позволяет себе открыто вздыхать, устало потирая лицо ладонями. Не скрою. Мне не по душе такая обстановка дома. Не скажу, что эти двое постоянно состоят в идеальных отношениях. После моего прибытия сюда, я только и вижу, как они время от времени дергают друг друга за нервишки.
Время — девять вечера. Этот ужин затянулся. И, кажется, продолжит тянуться, если кто-нибудь не окажет женщине помощь. Я встаю со стула, осторожно собирая посуду со стола. Могу унести по одной тарелке и кружке. К вечеру моя слабость усиливается. Не стоит брать на себя слишком много, иначе «бессознание» вскружит голову. Вдруг выроню посуду из рук? Не хочу портить чужие вещи.
Роббин лениво отрывает ладони от лица, уловив шум моего передвижения, и с волнением намеревается подняться, чтобы пресечь моё желание быть полезной в данный момент, но, видимо, её переутомление выходит за рамки привычного, что женщина со вздохом опускается обратно на стул, качнув головой:
— Спасибо за помощь, — прикрывает веки, принявшись кашлять, и пальцами подпирает лоб, оставаясь в сутулом положении, пока я медленно и тихо перемещаюсь от раковины к столу, убираясь:
— Не за что, — меня не часто благодарят. Точнее… Не помню, чтобы меня вообще за что-то благодарили. Неизвестное чувство неправильности оседает в груди. Я не честна с этой женщиной. Я пользуюсь её добротой для достижения своих личных целей. Я. Эгоистично. Лживая.
Прикрываю пароварку крышкой, уложив туда еду, и закатываю рукава рубашки, повернув ручку крана. Тихий поток воды, чтобы не приносить лишнего дискомфорта. Стою спиной к Роббин, начиная мыть посуду, как умею. Слышу — Роббин выдвигает стул, всё-таки поднявшись, поэтому оглядываюсь на женщину. Она двигается к двери, вновь вынимая телефон. Неужели отправится на ночную смену? На её месте, я бы…
Удар в голову.
Хватаюсь пальцами за край раковины, сжав веки, и прикусываю губу, выдержав болевой стон, который мог бы привлечь внимание Роббин. Женщина выходит, отвечая на звонок, и я мычу, горбясь с выражением сильного дискомфорта от колющей боли в груди. Веки сжаты, а перед глазами белые вспышки. Дышу глубоко, ноги сгибаются. Коленями касаюсь паркета, лбом — дверцы кухонного шкафчика. Шум воды в ушах усиливается, громче. По вискам стекают капли пота. Жар и холод. Одновременно. Неописуемое ощущение потери контроля над телом. Потери всего тела. Чувствительности. Только камень в груди. Удары давления в голове.
Веки еле разжимаются. Взгляд качает, словно пол под ногами неустойчив. Клонит в сторону. Сажусь на паркет, согнув ноги, и руками опираюсь на колени, не смелясь поднимать головы. Нехорошо. Одышка серьезная, и… Это потрясающее чувство.
Запрокидываю голову, пальцами одной из ладоней коснувшись груди. Сердце отдает биением в кончиках. Кожа покрывается мурашками от столь приятных ощущений. Меня нет. Вот оно какое — чувство частичной свободы? Непередаваемо.
Больнее всего каждый раз выбираться из приятного состояния бесчувственности. Оно не длится достаточно долгое время, чтобы позволить мне полностью погрузиться в небытие. Я лишь краем касаюсь свободы, а потом утопаю под давлением всех тех ощущений, от которых была на время спасена. Тело — тюрьма.
Ледяной водой омываю бледное лицо. Ванная комната окутана тишиной, а журчание из крана еле различимо оттого, насколько глухо в моей голове. Выключаю воду. Руками опираюсь на края раковины, с тяжелым вздохом подняв лицо. Лишенный здравого рассудка взгляд, такой потерянный, не мой, исследует родное отражение. Я не часто смотрю на себя. Избегаю возможности анализировать. Не буду лгать — не помню себя иной, словно я всегда была такой худой. Воспоминания в моем сознании куда-то испаряются. С каждым днем забываю всё больше.
И тебя я когда-нибудь забуду. Черты твоего лица, например, уже не могу припомнить.
Массирую виски, стараясь хоть как-то привести себя в чувства. Не хотелось бы столкнуться с кем-то в коридоре и рухнуть в обморок. Нельзя, чтобы кто-то знал, иначе меня направят в больницу, а там откроется правда о моем здоровье. Тогда всё пойдет к черту. Мой план провалится.
С осторожностью открываю дверь, прислушиваясь к тишине, застывшей в коридоре, погруженном в полумрак. Только добравшись на носках вдоль стены к порогу своей комнаты, могу различить голоса, льющиеся сквозь тишину с первого этажа дома. Касаюсь поверхности двери кончиками пальцев, но не оказываю на неё давление, дабы открыть и оказаться наедине собой и своими мыслями. Прислушиваюсь, старательно, не знаю для чего. Просто… Если я слышу их отсюда, значит, их разговор проходит на повышенных тонах. Неужели решили всё обсудить? Скорее всего, Роббин настояла. Уверена, её попытка увенчается провалом…
С прежней осторожностью и волнением быть замеченной шагаю к краю стены, чтобы выглянуть на прихожую. Зачем? Сама не знаю. Просто… Любопытно.
Касаюсь ладонью поверхности стены, выглядывая на первый этаж. Свет льется со стороны кухни. Но, кажется, эти двое не сидят за столом, мирно распивая чай в процессе беседы. Нет, судя по шуму, один из них что-то ищет, перемещаясь по кухне, а второй бродит за ним. И что-то мне подсказывает, что именно Роббин пытается физически и морально усмирить подвижного сына, чтобы их разговор имел хорошие последствия.
Не скажу, что пытаюсь прислушиваться. Я слышу ругань. Всё. Этого достаточно.
Подхожу к перилам, медленно опускаясь на верхнюю ступеньку, ногами упираясь в ту, что на уровень ниже. Ладони укладываю на колени. Смотрю перед собой. Голоса такие… Резкие. Но нет, женщина явно настроена на перемирие, она на удивление неконфликтна. Это странно лишь потому, что О’Брайен выделяется резкостью в выражении своих мыслей. Может, у него это от отца?
— Нам надо всё обсудить, — поднимаю глаза выше, когда голос Роббин становится различимее. Дверь кухни открывается, я не спешу двинуться с места, но прижимаюсь плечом к перилам, надеясь понизить уровень зрительной уязвимости. Вижу их. Дилан касается рукой перила, развернувшись, когда Роббин устало роняет его имя, прижав ладонь к своему лбу. Её разум воспален. Ей нужен отдых, нормальный, но женщина одета. Отправится на ночную смену? Совершенно не жалеет себя.
Оба останавливаются. Физически и словесно. Я сжимаю пальцами ткань джинсов на коленях, сильнее сутулюсь, надеясь уменьшиться в размерах и скрыться в темноте. Вновь охватывает ощущение испарения кислорода. Воздуха не хватает. Думаю, это обман, навязанный ситуацией, очевидцем которой становлюсь. Чувствую себя… Ребенком. Когда родители устраивали ссору.
Молчание. Такое жесткое. Дилан намеренно выдерживает его. Судя по тому, какое острое напряжение ощущается между ними, этот тип решительно настроен сохранить равнодушие, а для этого ему требуется переждать секунды, чтобы не повысить голос. А тот всё равно звучит давяще. Даже мне трудно воспринимать его, каково тогда Роббин?
— Каждый раз, — его пальцы крепче сжимают перила, взгляд льдом прокалывает лицо женщины. — Одно и то же, — хриплость, низкий тон, он будто, не желая этого, выдавливает эмоции из женщины, которая ответно старается держать себя в руках, но её губы сжимаются, дабы укрыть их дрожь. — Каждый… — повторяет, усиливая воздействия своих слов. Что именно происходит не впервые?
Вдруг атмосфера меняется. Внезапный скачок из самой верхушки ярости к низменной усталости, которую Дилан не сдерживает, качнув головой:
