— А когда ты понял… — не знаю, как лучше задать этот вопрос, поэтому прерываю голос, откашлявшись. — В какой момент понял, что… Ну…

— Когда я понял, что мое половое созревание проходит немного нестандартно? — почему он улыбается? Опять, как тогда в кафе. Смотрю на него, не сдержав зевоту. Слабость ломит на протяжении нескольких дней. Я плохо сплю. Совсем не питаюсь. Это сказывается на активности. С каждым днем желание дольше проводить в состоянии сна усиливается. И тогда, резко пробудившись из-за шума в ванной (судя по всему, шумела пьяная Брук и пытавшийся её переодеть Дилан), ощущаю себя разбито. Сонно вздохнув, окидываю вполне себе бодрое лицо парня, и киваю:

— Да, — не буду доказывать ему мой интерес. Думаю, за то время, что мы знакомы, ему удалось понять — я отличаюсь особым любопытством.

О’Брайен действительно задумывается над моим вопросом, принявшись бегать взглядом по потолку, а я всячески отгоняю сон, окутывающий меня благодаря теплу, что проникает в мое вечно ледяное тело. Так необычно ощущать нечто подобное. Окончательно убеждаюсь в том, почему к О’Брайену тянет людей. От него в прямом смысле можно получить заряд тепла. Я касаюсь его плечом — а под кожей всего тела покалывает, словно маленькие угольки, плывущие в венах. Хватаюсь пальцами за плечо. Сжимаю.

Мурашки.

Лишь один человек на моей памяти был способен поделиться со мной своим теплом.

— Всё начало проявляться в девятом, а прям конкретно — в десятом классе, — Дилан довольно долго вспоминает.

— А еще раньше это было? — развиваю тему, пытаюсь прекратить анализировать свои ощущения. Лучше зациклиться на беседе. Не хочу разбирать себя на эмоциональные кусочки.

— Если так подумать, то оно было всегда, — ему сложно ответить. — Просто по-разному себя проявляло.

Меня изводит от спектра неясных ощущений внутри, заставляющих меня ерзать. Поворачиваюсь набок, одну руку согнув, чтобы уложить на запястье голову:

— Как думаешь, откуда в тебе это? — жаль, я не способна самостоятельно проникать в головы людей, поведение и состояния которых мне интересны. О’Брайен шепчет в потолок:

— Полагаю, отец в наследство оставил.

— Генетика? — хмурюсь.

— Психология, — улыбается.

Изучаю его профиль. При всем моем желании с пониманием относиться к людям, мне вряд ли удастся разобраться в его собственном отношении к своей проблеме. Его мышление направлено к положительному. Мы слишком разные.

— Это всё… — стучит пальцами по животу. — В большей мере раздражает лишь потому, что демонстрирует мои слабые стороны, — озвучивает мои предположения, о которых я решила умолчать, чтобы не задеть этого типа. — Возможно, мне было бы плевать, если бы не потеря контроля, а держать всё в руках — мой особый фетиш, — да, знаю.

О’Брайен внезапно выражает раздражение, кажется, осознав, насколько личную тему для него мы поднимаем, поэтому его внутреннее «я» начинает противиться продолжению разговора:

— Короче, — поднимает ладони, желая хлопнуть ими по кровати по обе стороны от своего тела, но мои сложенные колени лежат довольно близко к его бедру, поэтому удар одной руки приходится по ним, но ни я, ни он не придаем данному значение. Принуждаю веки разомкнуться, чтобы видеть Дилана, который громко вздыхает, будто препятствуя проявляю агрессии — защитной реакции. Ух-ты. А он не лжет. Он правда работает над собой, не позволяя чему-то внутри проявиться. Судя по всему, Дилан полагает, что его негативная сторона — инородна. Но что если дела обстоят наоборот? Что если он отрицает себя настоящего в угоду обществу, привыкшему и принимающему исключительно его положительную сторону?

О’Брайен приподнимается на локти, возвращаясь к вопросу, с которым изначально пришел ко мне:

— Ты присоединишься, или продолжишь сидеть здесь, как…?

— Я рада, что могу видеть твои слабости, — хмурю брови, не ощущая никакой скованности от того, какие слова рвутся наружу. — Благодаря ним ты куда привлекательнее.

И напрямую устанавливаю зрительный контакт, не противясь ему, когда Дилан прикрывает рот, наклонив голову. Вижу, его брови дергаются — жажда нахмуриться, но по итогу на его лице главенствует неприятная для него самого скованность:

— Я уже говорил о значении слова «привлекательность»? — всего на секунду прикрывает веки, после вновь установив контакт со мной. Когда он поймет, что не стоит расценивать мои слова с точки зрения нормальности? Скрываю свое раздражение, медленно приседая, ощутив головокружение от смены положения тела. Дилан не шевелится. Наблюдает за мной исподлобья, а я беру карандаш, сгибая ноги в коленях, на которые усаживаюсь, поворачиваясь всем телом к парню. Он ожидает. Почему? Никак не реагирует, когда одной ладонью беру его за лицо, второй поднося к нему пишущий предмет. Выгляжу крайне сосредоточенной, касаясь кончиком карандаша кожи под левым глазом О’Брайена. Он молчит, не сопротивляется, когда приподнимаю его лицо выше, чтобы тусклый свет настольной лампы попадал на лицо. Хотя, особые творческие навыки и хорошее освещение здесь излишни.

— Я оцениваю тебя с точки зрения человека с нестандартными взглядами, — принимаюсь аккуратно водить тупым кончиком карандаша по коже. Полагаю, выгляжу непривычно сконцентрированной, оттого происходящее способно вызвать покорный интерес со стороны О’Брайена:

— Это теперь так называется? — отшучивается, еле двигая губами. Щурюсь, вырисовывая маленькую, бледно-серую слезу:

— Хочу сказать, что ты привлекательный. В нестандартном плане.

Он знает, что мое «привлекательно» — иное. Поэтому это не должно вызвать у него непонимание.

Я поздно осознаю допущенную ошибку.

Сейчас не скрываю своей истинной личности. Сейчас, пока рисую еле заметную каплю слезы на коже, выглядя собранной, не запуганной столь близким общением с кем-то чужим. Остается надеяться, что Дилан слишком эгоистичен, чтобы за своими проблемами различить не состыковки в моем поведении.

Убираю карандаш. С гордым, слегка надменным видом разглядываю недо-рисунок, совершенно не обратив должного внимания на реакцию О’Брайена, который продолжает наблюдать за мной, отпустившей его лицо. Отворачиваю голову, взяв в руку альбом и присев к стене, опершись на неё спиной:

— И нет, — продолжаю говорить совершенно спокойно. — Я не пойду смотреть фильм, — сгибаю ноги, прижав альбом к коленям, и принимаюсь рисовать, уставившись на лист. Но чувствую, О’Брайен замолкает в напряжении, обдумывая мой отрицательный ответ. Продолжает удерживаться на локтях. Взгляд опущен. Постепенно лицо всё больше выражает хмурость непонимания — и, наконец, он задает вопрос:

— Почему?

Не смотрю на него, продолжая черкать что-то неразборчивое даже для меня:

— У вас своя компания.

— Ты не будешь лишней.

Рука замирает. Карандаш продолжает давить на лист. Не двигаюсь, взглядом стреляю в сторону парня, получая ответный интерес. Не проявляя эмоций, лишь еле заметно и всего на секунду демонстрирую улыбку, что испаряется, когда принимаюсь говорить:

— Меня не волнует перспектива оказаться «лишней». Просто не хочу сидеть с вами. Придется напрягаться и общаться, — опять перевожу взгляд на лист бумаги, не сдержав дополнение — одно из основных причин, почему я не иду на поводу. — Да и согласись — это было бы слишком просто, — вырисовываю слезу в уголке. — Для тебя.

Дилан скачет вниманием из стороны в сторону, с явным непониманием прохрипев:

— В каком смысле?

Я оставлю его без ответа. Не хочу, чтобы он понимал меня. Понимал мои мотивы. Но всё дело не в моем желании быть отчужденной. Дело в том, как сложена твоя психика, О’Брайен.

Дилану нравятся трудности. Нравится, когда чего-то, неважно, о чем идет речь, сложно добиться. Мне хочется дружить с ним, хотя бы то время, что я проведу в этом доме. Если слишком быстро поддамся, ему станет неинтересно. Я почти уверена в этом. Так что пусть пошевелит мозгами. Ему это понравится.

Ничего не говорю. Не собираюсь давать ответ. Всем видом показываю — больше не стану контактировать. Рисую, намереваясь бороться с сонливостью и слабостью до тех пор, пока Дилан остается в комнате. А он достаточно долгое время не двигается, пытаясь понять, что я имею в виду. Процесс запущен.