Но не становится.

Разворачивается, таким же тяжелым шагом вернувшись к порогу кухни, и, не доходя до стола, уже разрывает ушные перепонки девчонки своим громким голосом:

— Это твой учитель?! — очевидно, что да. Тея перебарывает кольнувший в груди страх, подозревая, что спокойный тон — самый правильный выбор:

— Я думаю, у него тяжелая жизнь, — она не дает ответ на вопрос, а лишь предполагает, почему этот мужчина ведет себя так жестко по отношению к другим, будто считает, что именно его манера преподносить себя так взбесила О’Брайена. — Вот он и стал таким грубым.

Дилану плевать, что там и как строится в башке неизвестного типа. Парень тормозит напротив, руками опираясь на обеденный стол, и с наивысшей степенью гнева задает следующий вопрос, не намереваясь сбавить тон голоса:

— Почему ты не сказала, что это мужчина?!

Оушин дает слабину на мгновение — хмурит брови, секунду пялясь в стол, но поднимает лицо, уже озарившееся привычным равнодушием, которое оставляет свой «оттенок» в том, как холодно она говорит:

— Это важно?

— Да! — О’Брайен наклоняется чуть вперед — Тея вжимается в спинку стула лопатками, настороженно следя за сохранением безопасного расстояния. — Никаких мужчин в этом доме, ясно?! — почему он так выходит из себя? — Никаких! — сверлит её лицо, явно командуя, оттого Оушин стремится отпираться, указывая на его собственные нарушения правил:

— Но ты сам приводишь их, когда пьешь…

— Я сейчас говорю! — Дилан хлопает ладонью по столу, и Оушин резко вскакивает, без испуга на лице. Её, конечно, потрясывает от нервной обстановки, но девушка достаточно свободно передвигается, быстро перебирая ногами в сторону двери, а О’Брайену остается только крикнуть ей в спину:

— Эй!

И Тея выскакивает с кухни, свернув в сторону двери, что выведет её на задний двор. Она спешит покинуть дом, оказаться в сарае, в котором у неё есть возможность закрыться. Дилану нужно остыть. Девушка понимает это. Как и то, что у парня типичное эмоциональное расстройство.

Да, О’Брайену бы взять паузу и перетерпеть гневные чувства, но это же Дилан. Он выдергивает из своего кармана мобильный телефон, принимаясь яростно искать в списке контактов номер матери, которая, к слову, только и ждет каких-то новостей от сына, её личное беспокойство никуда не пропадает, поэтому женщина, находясь на обеденном перерыве в кафе, с таким чувством успокоения изучает экран своего телефона, сидя за одним из столиков. Но, как только отвечает на вызов, ей становится ясно — разговор пойдет по наклонной.

— Ты стебешься надо мной? — никаких «привет», никаких уж тем более объяснений, где он пропадал, Роббин не получит. Она слышит его голос, оценивает его — и женщину морально съеживает тревога.

— Что? — только и может шепнуть, окинув зал кафе беспокойным взглядом.

Дилан не способен стоять на месте, он бродит по кухне, нервно пихая от себя выставленный из-за стола стул:

— Учитель. Мужчина, — рычит, делая долгие паузы. Короткое пояснение, но Роббин больше слов не требуется, она с пониманием кивает головой, намереваясь всё объяснить, оттого её голос звучит собрано:

— Это был единственный вариант, я…

— Я запретил тебе!

Роббин замолкает. Пристально смотрит куда-то перед собой, начав нервно дергать пуговицу на своем расстегнутом пальто:

— Дилан… — шепчет. Слышит, как тяжело он дышит, точно не находит себе успокоения, ему нужно перестать развивать эту мысль в голове, иначе злость захлестнет его. — Дома обсудим, лад…

— Ты не против капучино?

Дилан замирает на месте, врезавшись стеклянным взглядом в пустое пространство перед собой, а Роббин напугано поднимает глаза на доктора, который возвращается к их столику, принося заказ. — У них закончился латте, и… — видит, как напряжена его коллега, поэтому присматривается к её лицу, хмурясь. — Всё в порядке?

А Роббин хоть и смотрит на него в ответ, но всем существом поглощена телефонным разговором. Ведь больше не слышит хриплого дыхания сына.

— Это кто? — Дилан спрашивает холодно, ровно, чем вынуждает Роббин сглотнуть в очередной раз:

— Дилан…

— Это тот мудак? — он догадывается, а женщина прослеживает за мужчиной, садящимся напротив и вопросительно кивающим.

— Так… — Роббин не хочет ссориться, не желает опять поднимать эту тему, но её голос непроизвольно застревает где-то в сухой глотке.

— Я запрещаю тебе, — Дилан говорит спокойно и ровно. — Живо встала, — женщина касается пальцами лба, устало прикрыв веки. — Сейчас.

Вздыхает и поднимает взгляд на мужчину, чувствуя себя виноватой:

— Мне нужно идти, — встает. Доктор хмурится, даже заикается от неожиданности:

— Что? Но…

— Извини, — Роббин правда стыдно, но… Она ничего не может с этим поделать. Не сейчас. Ей нужно лично переговорить с Диланом. Вновь.

— Это Дилан? — мужчина сам встает, протянув руку. — Дай, я поговорю с ним.

— Не стоит, — Роббин качает головой, говорит тише, зная, что Дилан внимательно слушает.

— А терпеть его отношение стоит? — доктор негодует, ведь… Боже, она взрослая женщина! С какого черта этот сопляк указывает ей? — Ты не его заключенная.

Роббин моргает. Вновь глотает ком. Смотрит на мужчину, который действительно не понимает всей этой ситуации, а ведь подобное происходит не в первый раз. О’Брайен уже как-то сломал ему нос. Женщина качает головой, вновь извиняясь:

— Мне очень жаль, — и обращается к сыну, развернувшись и направившись к дверям заведения. — Я ухожу, ты доволен? — ей неловко оставлять доктора вот так, при том факте, что этот мужчина ей интересен, но есть вещи, которые стоят выше её личных желаний. Роббин открывает дверь, выходя в зал больницы, и дожидается реакции со стороны сына, но та не следует, поэтому женщина обеспокоенно обращается к нему:

— Дилан? — и проверяет экран телефона.

А О’Брайен молча смотрит. Куда-то. Неважно. В его голову врезается фраза, и она порабощает.

«Ты не его заключенная».

Никаких мужчин. Мужчины — зло. Он обязан уберечь мать.

Да, О’Брайен властный и не любит, когда его ослушиваются, но он не намеренно воспитал в себе данный вид эгоизма.

— Дилан? — Роббин хмурится, чуть громче обращаясь к нему, а парень убирает мобильный аппарат от уха, с чувством опустошения сбрасывая вызов.

Он всего лишь защищает её.

***

Время тянется медленно. Мне не хочется покидать сарай до возвращения Роббин. Честно, и после я не горю желанием светиться на глазах жильцов дома, ведь они наверняка устроят грандиозную ссору, итогом которой станет натянутая атмосфера. Не люблю, когда эти двое скандалят. Не могу объяснить, почему.

За окном чернота. Темнеет рано. Хорошо, что мне есть, чем заняться. Сижу на высоком стуле напротив мольберта. Порчу холст. Да, именно порчу, так как на фоне работ Дилана, мои рисунки просто экологические отходы богини Венеры, серьезно. Мои каракули — это только эмоции. Мне легче выражать их таким образом, ни на какой титул «Великий художник» не претендую.

Стук в дверь. Не буду лгать, я слышала, как он подошел еще минуты три назад. Всё это время топтался в саду. Разбирал по полочкам свои хаотичные мысли? Анализировал пакеты эмоций?

Не реагирую на шум — дверь открывается. Стреляю в её сторону косым взглядом, слегка повернув голову, ведь до последнего надеюсь, что парень не позволит себе потревожить меня без моего на то согласия.

— Можно? — чего спрашивать разрешение? Он уже переступает порог, поэтому мой ответ ничего значить не будет. Отворачиваю голову, продолжив хранить молчание и водить по холсту кисточкой, оставляя красные следы. Дилан сует ладони в карманы джинсов, делает пару шагов к столу, окинув взглядом помещение, и звучит тяжелый сдержанный вздох, после которого, обычно, следует попытка начать разговор:

— Ты не закрыла дверь, — он бросается фактами. — Думал, запрешься, — опирается бедром на край стола, сложив руки на груди, и стреляет взглядом себе под ноги: