Значительное увеличение монахинь и послушниц в XIX веке нельзя объяснить одним только подъемом аскетических настроений у русских женщин; это было не только проявление религиозных исканий. Одной из причин численного роста женского монашества были демографические и социальные процессы, происходившие в России. В связи с разрушением патриархального типа семьи в деревне появилось большое количество незамужних женщин, для которых было неприемлемо монашество в том виде, в котором оно существовало. Именно они пополняли ряды послушниц женских монастырей, жаждавших принятия не собственно монашества, а участия в растущей внешней деятельности своих обителей при больницах, богадельнях школах, приютах. <…>
Женские монастыри в социальной миссии православной религии играли большую роль, чем мужские, они же создавали благоприятные условия для становления церковного института сестер милосердия или его аналога.[5] В 1887 г., например, российские монастыри содержали 93 больницы и 66 приютов для престарелых, две трети которых приходились на женские монастыри; при этом мужских монастырей было тогда 469, а женских только 202 (отчет за 1887 г.). В 80–90 гг., в эпоху Александра III, когда правительство поощряло учреждение церковно-приходских школ, почти во всех женских монастырях открывались такие школы, обычно для девочек, и всегда на средства самих монастырей.[6]
Социальная направленность женщины объясняется не одним только различием между мужской и женской натурой (как утверждает большинство современных православных богословов), но и тем, что многие женские монастыри выросли именно благодаря своей социально-благотворительной деятельности, стали в этом отношении примером для других обителей и обрели признание народа. Так женщина получила больше свободы: возможность самореализоваться, обрести профессию и т. п. <…>
Со второй половины XIX века женские монастыри становятся центрами социальной работы. Религиозные идеалы напрямую начинают соотноситься с понятиями о социальной справедливости, важен не столько подвиг во имя индивидуального спасения, но общественное значение монашеского служения. Появившиеся в конце XIX века «деятельные» монастыри – Костромской Богоявленско-Анастасиин, с училищем для подготовки сестер милосердия, Киево-Покровский, с прекрасной больницей и лечебницей, Леснинский, со школами, приютами, лечебницами, – вызвали неоднозначную реакцию епископата и бурную церковную дискуссию. Понятно, что такого рода социальная активность никак не сочеталась с существовавшими монастырскими уставами, монашеским чином и практикуемой монашеской аскезой [3, с. 139–141]. К тому же монашество еще помнило, как в Петровскую эпоху государство пыталось утилитарно низвести монастыри в приюты для инвалидов, раненных, «подкидышей». <…>
На путь «делания» в ХIХ веке выходят и мужские монастыри. Реформы, начатые Петром I, во-первых, развили «ученое» монашество, а, во-вторых, породили старчество. Костяк немногочисленного ученого монашества составляла иерархия, занятая административной работой, сюда же можно отнести преподавателей духовных академий и отдельных настоятелей монастырей. Многие из представителей ученого монашества занимались миссионерской и просветительской деятельностью [6, с. 176.]. Церковь, впрочем, не поощряла занятия светскими науками. В 1908 году Синод отметил, что в большом количестве получает прошения священников и монашествующих о дозволении обучаться в университетах, и пришел к выводу, что «такое стремление лиц священного сана представляется несоответствующим непосредственным и истинным задачам пастырского служения» [9, с. 176.].
В большей степени поощряла Церковь старцев, но отношение ее было неоднозначным. Благодаря подвигу старцев монастыри крепли как хозяйственно, так и духовно, люди шли исключительно к ним, не в приход, не к настоятелю, а напрямую к Богу посредством старца. Отсюда – запрет на прием людей (например, оптинскому отцу Леониду), отсюда – так и оставшиеся неизвестными подвижники, подвизавшиеся в глухих лесах и не признанные как истинные монахи церковной администрацией. Люди шли к старцам и на исповедь, и за утешением, и за советом. К тому же психологически сложно честно покаяться своему знакомому, пусть и батюшке, а со старцем впредь и не встретишься, да и вера в его мудрость, питаемая людской молвой, была беспредельна. <…>
В конце ХIХ – начале XX вв. православная публицистика относит таких видных старцев, как Серафим Саровский, Амвросий Оптинский и др. к представителям жизни «созерцательной» в противоположность людям деятельным. Мы более склонны полагать, что институт старчества был своеобразным мостом между этими направлениями. Чтобы обрести связь с людьми и иметь, что сказать, необходимо достичь путем индивидуального развития гармонизации внутреннего мира и личностной целостности, в том числе, используя практики созерцания. От «природы» старцы могли быть и «деятелями» и «созерцателями», но посредством культовых практик, молитвенного делания, они достигали состояния духовного покоя. <…>
Поместный собор 1917–1918 гг. определил, что «для удовлетворения нужд богомольцев и местного населения монастыри устраивают: а) приемные покои и аптеки, б) приюты для сирот, в) убежища для инвалидов, г) странноприимные дома»; монастыри обязаны обеспечивать приют и уход престарелым и больным инокам, «если монастыри каждый в отдельности не могут устроить своих богаделен и лазаретов, то изыскиваются средства на учреждение общих для всех монашествующих епархии богадельни и лазарета в одном из монастырей» [18, 4-й вып., с. 38–39].
Русская Православная Церковь вступила на путь обновления. Но было уже поздно. <…> В советские времена система церковной благотворительности была разрушена, и теперь восстанавливается с огромным трудом.
Однако новое время формирует новую мораль. В 2000 году начался медленный процесс модернизации РПЦ. Принципиально новый для истории РПЦ документ, принятый Юбилейным Архиерейским собором в августе 2000 года, – это «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви». Он является ответом Церкви на требования времени и предлагает целую палитру областей, в которых взаимодействие с государством могло бы служить общественной пользе. Среди них – сотрудничество в области образования и воспитания, социальной работы, культуры. <…>
Сегодня можно наблюдать возобновление функции социального патронажа, как то: уход за больными в клиниках, организация церковных больниц, домов для престарелых, интернатов для сирот, обедов для нуждающихся и пр. Есть новшества, связанные с особенностями времени, – общины для лечения наркоманов, алкоголиков.
Практически все обители, которые уже преодолели начальный этап возрождения, развивают социальное служение. Насельницы Аланского Богоявленского женского монастыря и благочинный церквей Северной Осетии протоиерей Владимир Самойленко проводили занятия на курсах психотравмотерапевтов, чтобы иметь возможность оказывать психологическую помощь пострадавшим от теракта в Беслане. Кроме того, на территории монастыря был создан реабилитационный центр для пострадавших в Беслане. В Волгоградском центре социальной реабилитации наркозависимых и ВИЧ-инфицированных, расположенном при Кременско-Вознесенском монастыре в Клетском районе Волгоградской области, более 200 человек прошли курс реабилитации.
При десятках монастырей, в первую очередь, женских, открыты собственные приюты для детей, оставшихся без родителей, действуют богадельни для престарелых, благотворительные столовые для малоимущих или не имеющих работы и постоянного места жительства, гуманитарные склады одежды для них. Примером может послужить Богадельня имени св. равноап. Марии Магдалины для престарелых и инвалидов при Богоявленско-Анастасиинском монастыре в Костроме, богадельня при Новодевичьем монастыре в Санкт-Петербурге. В Новодевичьем и Иоанновском монастырях есть воскресные школы для детей и взрослых. При Свято-Николаевский женском монастыре в Малоярославце открыт детский приют «Отрада и Утешение», при Богоявленско-Анастасиином женском монастыре – детский приют имени св. Иоанна Кронштадтского.
