Председатель остался неколебим.

– Не дело народа, – начал он, – диктовать таким образом…

Его голос потонул в реве, внезапном, словно удар грома, за которым последовали затяжные, медленно ослабевающие грозовые раскаты. Над морем голов взметнулись руки с оружием.

Эро де Сешель не дрогнул. Из-за его спины испуганно выглядывали возбужденные коллеги-депутаты. Они понимали, что оказались заложниками в том самом дворце, у которого десять месяцев назад выпустили на свободу ярость этих же толп.

Анрио, который чувствовал себя в седле все более неуютно, поскольку его боевой конь от шума стал проявлять норов, все-таки ухитрился утихомирить Молоха.

– Суверенный народ здесь не для того, чтобы слушать речи, – заявил он, – но для того, чтобы отдавать приказы.

Сешель разыграл свою последнюю карту. Он выступил вперед, выпрямился и властным жестом выбросил перед собой руку. Его голос прозвучал словно боевая труба:

– Солдаты! Именем нации и закона я приказываю вам арестовать этого мятежника!

Молох обуздал свое веселье и затаил дыхание, чтобы услышать ответ.

Анрио выхватил саблю.

– Мы не подчиняемся вашим приказам. Возвращайтесь во дворец и передайте депутатам требование народа. – Клинок над его головой вспыхнул молнией в ярком солнечном свете. – Канониры, по местам!

Солдаты послушно засуетились возле направленных на дворец пушек. Задымились запальные фитили. Эро де Сешель и толпа депутатов поспешно и неловко отступили и исчезли в здании дворца.

Де Бац торжествующе рассмеялся, ему вторил хохот тех, кто стоял рядом с ним. Ухмылявшиеся оборванцы одобрительно поглядывали на барона. Отовсюду доносились непристойные шутки.

Барон ждал окончания этой трагикомедии. Вскоре его терпение было вознаграждено. Марат в окружении нескольких негодяев проследовал за депутатами в зал заседаний Конвента, чтобы назвать имена двадцати двух представителей, исключения которых он требовал. Сопротивляться такой силе было бесполезно. Робеспьер и кучка депутатов от партии Горы приняли декрет об аресте жирондистов. Основная часть собрания сидела в оцепенении, униженная и напуганная диктатом, которому они вынуждены были подчиниться.

На этом Молох снял осаду, и членам Конвента, которые до этого момента фактически были узниками, позволили разойтись. Они гуськом выходили из дворца под иронические приветствия и насмешки толпы.

Барон де Бац покинул свое зрительское место и взял Андре-Луи под руку.

– Первый акт окончен. Занавес. Пойдемте, здесь больше нечего делать.

Их подхватило людским потоком и понесло в прохладную тень сада, где они смогли наконец обрести свободу передвижения. Они прошли по террасе Фельянов, улице Сен-Тома-дю-Лувр и направились к улице Менар.

Здесь, в самом сердце секции Лепелетье,[215] барон арендовал на имя своего слуги, Бире-Тиссо, второй этаж дома номер семь. Учитывая сомнительное положение барона, место было выбрано весьма удачно. Из всех районов Парижа секция Лепелетье отличалась наименее революционными настроениями. Следовательно, ее представители, соглашаясь на подкуп, не слишком терзались угрызениями революционной совести. Андре-Луи уже неплохо представлял себе, насколько широко раскинул свои сети де Бац. Барон платил всем чиновникам, занимавшим сколько-нибудь значительные должности, – от Потье де Лилля, секретаря Революционного комитета секции, до капитана Корти, который командовал местным подразделением Национальной гвардии.

По пути домой друзья, естественно, говорили об утренних событиях. Андре-Луи довольно долго отмалчивался.

– Вы не испытываете никаких сомнений? – мрачно спросил он наконец. – Никаких угрызений совести?

– Угрызений совести?

– Ведь речь идет о людях, самых чистых, самых справедливых и честных на этой галере.

– Они уже не на галере. Они за бортом, а без них судно гораздо вернее налетит на скалы. Не это ли наша цель?

– Это правда. И все же жестоко жертвовать такими достойными людьми…

– Разве они проявили меньшую жестокость, когда пожертвовали королем?

– Они не собирались отправлять его на гильотину. Они не желали его смерти. Они надеялись спасти его, отсрочив приговор.

– Тем более бесчестно было с их стороны голосовать за его смерть. Трусливое деяние, призванное спасти их убывающую популярность. Фу! Приберегите свою жалость для более достойных. Эта жалкая кучка болтунов, вдохновляемых госпожой Ролан, – от ее любовника Бюзо (платонического, как она утверждает) до этого доктринера-рогоносца, ее мужа, – так или иначе все равно пришла бы к подобному концу. Мы только укоротили их путешествие.

– Но каков этот конец?

– Мы его видели. Остальное не имеет значения. Довольно странно сознавать, что они, все до единого, были создателями Республики, на алтарь которой их теперь принесли в жертву. Ланжюине,[216] основатель Якобинского клуба; Барбару,[217] который поднял Марсель на подмогу революции; Сент-Этьенн,[218] идеолог конституционного строя; Бриссо, который отравлял народ своими революционными сочинениями; Фоше,[219] апостол революционной церкви. Все они, и многие другие, объединились, чтобы сокрушить трон. И вы, роялист, испытываете к этим людям сострадание? С ними покончено, и, как следствие, покончено и с последней возможностью установить в государстве законность и порядок. Сам способ их устранения говорит о крахе Конвента. С этого дня великие законодатели стали рабами суверенной черни. Ее величество толпа нынче вкусила власти. Теперь она будет упражняться в демонстрации силы, что неизбежно приведет к гибели, ибо анархия всегда саморазрушительна. – Помолчав, гасконец схватил Андре-Луи за руку и добавил с ликованием в голосе: – Сегодня – величайший день для монархии с тех пор, как четыре года назад пала Бастилия. Оставшихся с легкостью сметут те же силы, которые устранили жирондистов. – Он хлопнул угрюмого Андре-Луи по плечу. – Во имя Господне, возрадуйтесь хотя бы собственной проницательности. Сегодня мы получили доказательства теории, которой вы поразили меня в Хамме.

В тот день Андре-Луи и барон обедали с Бенуа, процветающим банкиром из Анже.

В великолепно обставленном доме Бенуа на улице Орти, равно как и в его добродушной упитанной физиономии, мало что свидетельствовало о приверженности их хозяина к уравнительным доктринам демократии, хотя ему доставляла немалое удовольствие репутация ее столпа. Если движения, жесты, произношение и обороты речи и выдавали его плебейское происхождение, то держался он с благодушной важностью. Богатство принесло Бенуа уверенность в себе и уравновешенность, которую дает чувство безопасности. Надежность его положения нисколько не пострадала от череды потрясений, которые будоражили страну и погубили скольких достойных людей благородного происхождения. Помимо миллионов в сейфах, господин Бенуа обладал куда более ценным по тем неспокойным и опасным временам сокровищем. Его бухгалтерские книги содержали немало записей о сделках, заключенных от имени некоторых апостолов революции. Не было ни одной партии в стране, члены которой никогда не прибегали к посредничеству Бенуа в различных деловых операциях, и выгода, которую они извлекали для себя, стань она достоянием гласности, могла бы навлечь на них смертельную опасность. Видные деятели революции рекомендовали друг другу банкира, характеризуя его как «надежного человека». А Бенуа со своей стороны считал надежным свое положение, поскольку держал этих патриотов заложниками своей безопасности.

Он мог бы поведать миру истинную причину радения Дантона о принятии декрета, утверждавшего неприкосновенность частной собственности; он мог бы во всех подробностях рассказать, как великий трибун и апостол равенства стал крупным землевладельцем в округе Арси. Он мог бы раскрыть, как неразборчивый в средствах депутат Филипп Фабр, называвший себя д’Эглантином,[220] заработал тридцать шесть тысяч ливров на правительственном заказе на армейские сапоги, картонные подметки которых мгновенно изорвались в клочья. Он мог бы обнародовать секрет Лакруа[221] и по меньшей мере дюжины других народных представителей, которые пару лет назад были умиравшими от голода стряпчими, а теперь вовсю наслаждались жизнью и держали собственных лошадей.