Фабр уехал с тяжёлым сердцем. А через три дня заварилась буча. И его самого — ровного, не склонного наказывать и унижать нижние чины — эти самые «нижние» головой выдали бунтовщикам. Рядовые фузелёрной роты остановили коляску у деревни Боженской и, без всякого сопротивления сопровождавших полковника пятерых пехотинцев, выпихнули офицера на дорогу.

— Всё, погулял, твоё скородь! — гаркнул на него один из мятежников. Его товарищи были уже в расстёгнутых мундирах и со снятыми ремнями, что неоспоримо свидетельствовало об их отказе от повиновения. — Щас мы тя на ближайшей осине...

Однако между ними вышел спор, стоит ли кончать полковника тут или отвесть в деревню: пусть все полюбуются. Решено было развлечь товарищей. Там и фонарь найдётся. Фабр вспомнил знаменитый роялистский анекдот. В 1789 году толпа парижан захватила на улице одного шевалье без трёхцветной кокарды. Признав в нём врага, народ решил вздёрнуть несчастного на фонаре, но у того хватило духу осведомиться: «Вы полагаете, вам станет от этого светлее?» Шутка полюбилась, и шевалье отпустили. Он погиб потом, кажется, в Вандее... «От чего ушёл, к тому и вернулся», — сказал себе Алекс.

Его пешком погнали через поле к Боженской, где все улицы были запружены людьми. Полосатые будки у въезда снесены. Часовые либо разбежались, либо присоединились к бунтовщикам. Быстрая, подвижная, как ртуть, толпа угловато ударялась то в заборы, то в стены домов. Стёкла были перебиты, фонари выворочены. Над улицами летал пух из перин. Под ногами валялись вытащенные из офицерских домов и брошенные вещи. Одну барышню насиловали прямо на рояле, неизвестно как вытолкнув инструмент во двор. Он встал косо на картофельных грядках, несчастная охала и съезжала, вызывая хохот собравшихся. Никто ей не сочувствовал, даже женщины.

Фабра поволокли дальше. Со всех сторон напирали бока, спины, животы. Люди срывали с груди красные, жёлтые и чёрные ярлычки, делившие их на «старательных», «средних» и «лентяев». Сегодня начальству не на кого было опереться. К петлястой речке спускались огороды, земля здесь была рыхлая, и тут-то Фабр до конца осознал свою участь. Его не собирались вешать. Офицеров, по доброй традиции, закапывали головами вниз. Сопротивляться было бесполезно. Алекс утешил себя тем, что удушье — не самая страшная смерть, а, судя по скабрёзным романам де Сада, приносит жертве даже некоторое наслаждение.

Однако картины, разворачивавшиеся перед глазами, заставляли думать, что разухабистый маркиз не знал, что писал. Люди, зарываемые кверху ногами, дёргались долго, брыкали воздух и явно не испытывали под землёй сладострастного экстаза. Впереди у плетёной изгороди толкалась куча зевак. Возбуждённый шум их голосов почти заглушал крики жертвы. В какой-то момент они сгрудились над ней, а потом отхлынули назад. Тут Фабр увидел на земле четвертованное тело, руки и ноги которого были растащены и гуляли по толпе, как трофеи. Некоторое время безобразный обрубок ещё жил, поскольку голову ему оставили как бы в насмешку. Прищурившись, Алекс узнал генерала фон Фрикена, командовавшего аракчеевским гренадерским полком. Именно с его солдатами новички когда-то выехали из Грузина.

В следующую секунду Фабр ощутил сильный толчок в спину и понял, что его волокут к яме. Он поднял глаза и на самом её краю увидел Казначеева. В белой рубашке, без мундира, с подбитым глазом, расквашенным в лепёшку носом, но в кои-то веки трезвого.

— Алекс!

Бывший адъютант ринулся к нему. Но был сбит с ног и тут же получил несколько раз по рёбрам. Из рук у него выпала лопата, и Фабр понял, что яму заставили копать самих арестантов.

— Саша! — он попытался добраться до друга.

Но тому уже связали запястья и спихнули под отвал. Мгновение — и сверху посыпались комья земли. Ноги извивавшегося, как червяк, полковника крепко держал кто-то из крестьян. Он ставил четыре пятака на то, что его «сердешный» продержится дольше, чем у товарища — эва длинный какой! Следующим был сам Фабр. Он глазом не успел моргнуть, как двое мужиков довольно ловко ухватили его под локти. Потом небо разом поменялось с травой местами, и, протащив коренастого француза головой по насыпи, бунтовщики сунули жертву в яму. Алекс понял, что в рот и нос ему набивается земля. Что чем больше он кричит, тем больше её становится. Успел обозвать де Сада козлом. Думал завалиться на сторону, но сбоку от него уже втыкали, как морковь, следующего бедолагу.

В какую-то минуту свет померк окончательно. И хотя тело ещё отчаянно билось, выворачиваясь и надсаживая лёгкие, готовые вот-вот разорваться, алые видения заскользили перед ослепшими глазами Фабра. Бессвязные, как в жару, они тем не менее заключали в себе белые стены Мюзе, его голубые крыши, золотую от солнца липовую аллею и старика в чёрном сюртуке, который, опираясь на тросточку, скорым шагом спешил навстречу внуку. Мальчик бежал с другой стороны, от пруда, и знал, что сейчас врежется деду в живот. Но когда между ними оставалось не больше ярда, Фабр с ужасом понял, что руки, ноги и туловище старика сгибаются, как пластилиновые. В них не было костей.

— Прости, прости! Я не нашёл тебя! — закричал Алекс.

И в этот момент его резко рванули вверх, обдирая кожу лица Сухими комьями земли.

Что творилось на насыпи и под ней? Какие-то люди бегали и кричали. Кто-то удирал через огуречные гряды к реке. И там падал, настигнутый пулями. Слышалась трескотня выстрелов, сизый дым сносило ветром. Солдаты в артиллерийской форме выдёргивали из земли пострадавших. Другие цепью шли по деревне, держа ружья с примкнутыми штыками наперевес. Должно быть, подоспели верные войска, решил Фабр. Он увидел Казначеева, который мотал головой из стороны в сторону и тряс пальцем в ухе, как будто туда попала вода. Лицо у него было чёрным, как у негра, не только от земли, но и от прихлынувшей крови. Мало-помалу оно принимало естественный цвет, а взгляд становился осмысленным. У самого Алекса страшно чесались глаза.

Заметив друг друга, злополучные товарищи начали сползаться, наконец обнялись и привалились плечами друг к дружке, чтобы не упасть. В это время откуда ни возьмись явился вездесущий Егорыч, который ринулся к своим, как нянька к детям.

— Вот они! Живы, мои голубчики! — причитал старик. — Слава Богу, насилу поспели! Это ведь нашего корпуса четыре роты. Пионерная, артиллеристы, две пехотные и драгуны. В Новых Естьянах стояли. Я привёл. Поспешать надо, ваши высокородия. Еле мы пробрались. Везде, слышь ты, полыхает. О верных войсках известий нет. В лес бы и кружным путём выходить на главную квартиру в Новгород. Али в Грузино. Куда доберёмся. Мать честная! — Егорыч обвёл глазами огород, густо утыканный отбрыкавшимися офицерскими ногами. — Всяко видал. — Он крепко приложился по матушке. — Пошли, пошли, болезные. Нечего рассиживаться. Нас, чай, немного.

Вместе со спасителями горсть спасённых отступила в лес. Благо был он густой, непролазный, болотистый и еловый. Так что не приходилось опасаться погони. Народный гнев широко гуляет на равнине. Среди уцелевших оказался маленького роста поручик фон Брадке и тучный генерал Маевский. Оба люди достойные.

— Ваше счастье, — строго сказал им Егорыч, повеселев и расправив плечи, — что за компанию попались. Мы ради своих сюда притопали. Их знаем за людей. А случись они в безопасном месте, ещё бы семь раз подумали соваться в такое пекло.

— Не стращай, отец, — попросил его Саша. — И так натерпелись. Вы помогли. Будет случай, и вам помогут.

— Да-а, — передразнил унтер. — Помогут они, жди! Только и знают Аракчеева трястись. Ирода, прости Господи! И его змеюку Настьку-душегубицу.

Старик плюнул под ноги и побрёл вперёд, где перестраивались на походный манер драгуны.

Три дня роты пробирались по лесу. На четвёртый выбрели к дороге на Чудово. Здесь и встретились с двумя полками улан — Волынским и Литовским, чьи белые султаны хорошо были видны за версту. Пристав к верным частям, роты дошли до Грузина и, оставив там спасённых, двинулись дальше наводить порядок. Бунт был подавлен недели за полторы. Его итог оказался печален: более ста генералов и офицеров оказались замучены, их имущество разграблено, жёны пошли по рукам. Несколько деревень — ненавистные связи и линии — сожжены дотла. Две тысячи человек — арестованы, 313 — преданы суду, 275 — признаны виновными и приговорены к лишению живота. Милосердный граф зачеркнул приговор и вписал: «Наказать шпицрутенами каждого через тысячу человек по двенадцать раз». Это ли была не насмешка?