— Это мой ребёнок, — сказал он, плотно прикрыв дверь кабинета, куда провёл его отец суженой. — Советую немедленно отказать господину Всеволожскому. Что касается Аграфены Фёдоровны, то она больше не ваша забота.

— Вы берёте её без приданого? — на губах графа появилась неприятная улыбка.

— Отнюдь, — генерал сел, не дожидаясь приглашения, и вкратце изложил будущему тестю причину, по которой приданое мадемуазель Толстой не только останется при ней, но и будет удвоено. — Добиваясь наград, вы толкали дочь на путь разврата и заставляли её соблазнять должностных лиц, — сказал он. — Такое поведение отца семейства заинтересует Синод. Хотите посидеть в монастыре полгода в качестве покаяния? А передать имения в опеку? Дворянин, изобличённый в безнравственности, не может владеть землёй с душами.

— Вы жадный человек, господин Закревский, — процедил граф.

Арсений не стал разубеждать Толстого. Охота была! Они сговорились на двенадцати тысячах крепостных и тульских имениях. У Аграфены глаза на лоб полезли, когда она узнала, с чем её выдают за нищего генерала.

— Даже жалко помирать, — рассмеялся Арсений, пересказывая ей разговор с батюшкой. — Вы ещё не раздумали вручить мне свою руку? Моё богатство перед вами, — он указал на Тишку.

— Правда, один? — усомнилась Груша.

— Будь у меня хотя бы двое, я бы вас не взял.

Они прекрасно провели вечер, и Толстая уехала от жениха в полном восхищении. Но у самого Закревского оставалось ещё одно дело, которое он собирался прояснить до венчания. Пару месяцев назад генерал заметил, что его беспутная любовница тайно посещает Выборгскую сторону — небогатую окраину, где ей, светской львице, как будто нечего было делать. Если принять во внимание квакерские общины, скопческие корабли, старообрядцев всякого толка, сползавшихся в столицу из медвежьих углов и устраивавших радения с плясками и свальным грехом, то поездки Груши вызывали беспокойство. Самые знатные особы бывали замечены там. Нервная, впечатлительная графиня вполне могла попасться в сети какой-нибудь секты. Аграфена была беременна. Бог знает, что они там делают с младенцами? Надо её тащить из тенёт, пока не поздно. Сегодня он ей защита. А завтра...

Поэтому Арсений решил разок прокатиться за суженой. Что и сделал, наняв извозчика и приказав ему следовать на почтительном расстоянии от кареты графини, не теряя её, однако, из виду. Богатая часть города быстро промелькнула за окнами. В глубине любой улицы действовал закон трёх домов. Первый, ближе к Невскому, был роскошен. Второй — ничего себе. Третий — почти прост. За ними тянулись деревянные строения. Казармы полков. Верфи.

После войны 1812 года в моду вошли кони кремовой масти с белыми гривами и хвостами до земли. Поэтому у каждого третьего в карету были запряжены именно такие. В центре экипажи катились в два ряда. За Фонтанкой движение стихало. А на окраине изредка встречались даже телеги. Здесь следить за Аграфеной оказалось непросто. Благо у церкви Самсония её карета остановилась, и графиня прошла в бедный храм, ничуть не смущаясь своего полного несоответствия окружающей простоте. Её атласный капор мелькнул за деревянным забором. Выйдя из кареты, Арсений заметил на церковном дворе длинный рубленый дом с окнами-заволоками. За ним сад, где около двадцати ребятишек играли в свайку и валяли друг друга по земле. Мадемуазель Толстая миновала церковь и скрылась за дверью избы, откуда на улицу повалили сизые клубы дыма, знаменовавшие собой печку, топившуюся по-чёрному.

У барышни из-под ног прыснул на улицу белый козлёнок, но его тут же подхватила на руки хозяйка — румяная попадья. Женщина кланялась и кого-то звала. Один из пострелят подскочил к ней, а потом метнулся в левый придел храма, откуда вскоре вышел молодой священник в старенькой скуфье. Он заулыбался, благословил Аграфену широким крестом и, тоже не переставая кланяться ей, увлёк гостью в дом.

Арсений прождал с полчаса. Мадемуазель Толстая вышла из избы, расцеловалась с попадьёй, приложилась к реке батюшки, прошла в храм, где оставалась не долее десяти минут — видно, обежала наиболее почитаемые иконы, — и покинула подворье. На улице она ещё раз обернулась к храму, перекрестилась и помахала рукой оседлавшей забор ребятне. За что удостоилась нескольких метких ударов зелёными яблоками. А когда экипаж покатился вдоль улицы, канонада дички была открыта по нему из всех орудий.

Подождав, пока карета графини скроется за поворотом, генерал вышел из укрытия, которым ему служил пыльный куст боярышника у соседнего забора. Закревский хотел поговорить с настоятелем, в чём отец Максим ему не отказал. Настороженный взгляд священника чуть потеплел, когда гость назвался.

— Её сиятельство говорила о вас.

Они вошли в храм. Батюшка бросил в окно беглый взгляд на хлопавшую дверь избы, куда возвращались дети с улицы.

— Это приют, который Аграфена Фёдоровна содержит на свои деньги, — сказал он. — Во спасение души матери. Покойная была из старообрядцев.

Генерал кивнул. Отец Максим знал о предстоящей свадьбе и не стал отговаривать жениха.

— Как бы там ни было, но раз ребёнок ваш, надо венчаться. Однако вы берёте на себя тяжёлый крест.

— Возможно, мне придётся нести его не слишком долго, — попытался улыбнуться Закревский.

— Не стоит на это надеяться, — одёрнул его батюшка. — Аграфене нужна защита. Ребёнку тоже. Бог не оставит их одних.

Арсений сглотнул. Положа руку на сердце он боялся того, что собирался сделать.

— Как вы думаете, — напрямую спросил генерал, — есть надежда, что она изменится?

Священник потупил очи.

— Груша из тех людей, которых сознание собственных грехов подвигает делать добро. Кто знает, если бы мадемуазель Толстая была ангел чистоты, стала бы она заботиться об этих сиротах?

Гость вздохнул. В словах отца Максима как будто не было утешения.

— Не бойтесь взять её, — с жалостью проронил священник. — Она хороший человек.

«Я тоже», — грустно усмехнулся Закревский.

Воронцов ловил себя на том, что слишком много времени стал проводить в Париже. Между тем дела корпуса требовали постоянного присутствия командующего. Введённая им система подготовки предусматривала частые манёвры и дважды в неделю тяжёлые марш-броски через овраги и небольшие речки по 15—25 вёрст в день. Чтобы народ не залёживался. От старых служак, тянувших лямку ещё с прошлого века, Михаил Семёнович узнал, что раньше особым образом учили штыковой атаке.

— У турка она звалась «юринь», значит «вихрь», — сообщил графу его же собственный кучер Егорыч, старина лёг шестидесяти, во всём исправный и лихой дед, бывший гренадер. — Янычары ходили с одним холодным оружием. Но они, вишь ты, всегда были, как опоенные. Курили что-то перед боем. Нам же светлейший князь только чарку бальзама позволял. А кто поопытнее, и того в рот не брали. Говорили, на тверёзую голову в штыки надо, не то ноги подведут. При штурме Очакова первый раз попробовали. Узкие там были ворота. В них турок набилось видимо-невидимо. Одна рота в четверть часа всё очистила, неприятель лежал горой: по три-четыре человека друг на друге, шли по ним, как по настилу, а они ещё живые, шевелятся. Жуть! Кругом кровища, мозги — вся эта арка была, словно выпотрошенная рыба. Вот что такое юринь! При убиенном императоре Павле уже бросили учить. Опять стали много топать под барабан и тянуть носки.

Воронцов поморщился. Он не любил фрунтовой акробатики.

— Нынче удар штыком идёт прямой в грудь, а потом прикладом. Вроде как добить, — рассуждал Егорыч. — Одна беда — кости. Застрял клинок между рёбрами, ни туда ни сюда. А на тебя уже другие лезут. Отбиваться нечем. Надо оружие бросать и драться хоть голыми руками. Из раны штык тянуть мешкотно. Пока возился, свою голову потерял. Янычары по-другому били. Снизу вверх. И враг как бы сам на штык насаживался. Этот удар под рёбра с первого раза — до сердца. Незачем и ружьё калечить об их поганые головы. Так, стряхнул и побежал дальше. Глазом не успеешь моргнуть, а у тебя поле трупов позади. Самое наше русское дело — штыковая. Очень даже хорошо, — кучер крутил седой ус и орлом поглядывал на седока. — Ещё при батюшке Григории Александровиче егерей много учили по движущимся мишеням бить. Но тут уж я не скажу, как и что. Людей поискать надо.