— Ты разведёшься со мной?

— Я тебя люблю.

— Но ты не можешь быть уверен...

— Я тебя люблю.

Она знала все его ответы. И позволила ему напоить себя горячим красным вином. Согласилась пригласить доктора Штольца. Во время визита врача вела себя послушно, хотя дрожала всем телом.

Осмотрев её, немец оставил графиню в спальне и вызвал Михаила в другую комнату.

— Прямой угрозы плоду нет, её жизни тоже. Но она перенесла шок. Будьте с ней как можно более терпеливее. Всё наладится. — Доктор протёр лысину. — И уезжайте, наконец, из Венеции, это несчастный для вас город.

Воронцов заплатил врачу и приказал собирать вещи. Но у него было ещё одно дело, без которого он не мог покинуть Серениссиму. Вечером, уложив жену и дождавшись, пока она заснёт, Михаил поцеловал её согнутый кулачок, откинутый на подушку.

Потом поднялся к себе, переоделся, взял своего дамасского Слона и ушёл, никому ничего не сказав. Вернулся он только под утро. Долго мылся. Сжёг свою одежду, так же как накануне платье Лизы. А кавказский кинжал среди оружия мужа графиня увидела только несколько лет спустя. Воронцов так и не решился с ним расстаться, хотя элементарная предосторожность требовала выбросить клинок в залив.

Не владея языком, Лиза не прочитала в венецианских газетах новость: на вилле Сан-Серволо было обнаружено шесть трупов. Двое из охраны. Ещё двое отдыхавших в караулке. И трое в разных комнатах второго этажа. Михаил не стал разбираться, кто именно, беспокоить жену расспросами. Все — люди из вентов. Пусть понимают, с кем связались. Мнят себя кумирами ворья и хозяевами полиции! Если такая дрянь заведётся в России, он их собственными руками перевешает.

Венецианские власти почли случившееся внутренним разбирательством карбонариев и не стали вмешиваться. Лиза кое о чём догадывалась, но не проронила ни слова. Сам же Михаил так и не узнал о роли Раевского, который накануне был отозван по делам «добрых родственников» в Милан.

Над деревней Мшага вился дым из доброй сотни труб. От Ладоги до неё была неделя дороги, но Фабр не поленился проделать этот путь, поскольку получил письмо от поручика фон Брадке, с которым сблизился за последнее время. Тот писал, что Казначеев много пьёт, и советовал полковнику навестить друга — вразумить и поддержать. Житьё в линиях кого хочешь доведёт до штофа. А может, и дальше.

Самому Алексу тоже приходилось несладко. Но он не позволял себе опускаться. Просёлок крутил возле рощи, потом выгребал на поле и по косогору устремлялся к церкви. Старенькой и немного покосившейся. Было видно, что её ещё не поновляли. Внимание Фабра привлекла группа людей в отдалении. За бровкой дороги они копали канаву, а возле лежало нечто длинное, зашитое в дерюгу. Ясное дело, труп. Отчего-то его хоронили не на кладбище.

Проехав чуть вперёд, полковник знаком остановил кучера и пригляделся. Один из копавших показался ему знакомым. Это был седой унтер в гренадерской форме. Он уже положил лопату и достал из ранца книжку. При ближайшем рассмотрении — Библию. Она-то ещё больше взволновала Алекса. Это было памятное издание, купленное графом для ланкастерских школ в Мобеже. Теперь Фабр узнал старика. Егорыч. Кучер командующего. Что бы ему тут делать?

Велев править прямо к яме, полковник соскочил с коляски, не доехав немного, и пошёл навстречу старому служаке. Тот напряжённо вытянулся. Было видно, что лишних глаз здесь не ждали и начальству были не рады.

— Не признал меня, Егорыч? — окликнул унтера Алекс.

— Александр Антонович? — неуверенно отозвался тот. А через минуту: — Господин полковник! Ваше высокоблагородие! Радость-то какая! — И уже своим: — Не бойсь, ребята. Не графские.

— Как ты здесь? Старинушка, — удивился Фабр. — Неужто тебя в отставку не пустили?

Егорыч развёл руками.

— Мне-то идти некуда. Я, дурак, возьми да скажи об этом в канцелярии. А они меня и приписали к поселениям. Сулили кренделя небесные, дескать, там старому солдату и место. Дом, пригляд. А оно вон как вышло.

— Наших тут много?

— Да почитай рот шесть отсыпали этому ироду в лапы.

Фабр скосил глаза на труп.

— Вы никак кого хороните?

— Так точно. — Егорыч безнадёжно махнул рукой. — Повесился тут один. Фузелёрной роты рядовой Севастьянов. А сперва супружница его померла, Алёна. Я у них жил.

— От чего ж она преставилась? — спросил Алекс, уже предчувствуя очередную слёзную историю, которые тут случались по пять раз на дню.

— Известно от чего, — угрюмо молвил унтер. — Брюхатая ходила. А её в палки. Правда, не приметно ещё было. Она фельдфебелю и говорит: не бей меня, голубчик, я с дитём. А он ей: все вы тут прикидываетесь, чтобы от работы отлынивать. Вот и не сдюжила. Муж узнал, ополоумел и повесился. Шестеро детей. Вот горюшко.

Егорыч сделал знак товарищам, и они стали опускать тело в яму.

— Я-то с ними с первого дня. Насортировали нас в хоромину — муж, жена, ихние дети, да ещё сирот полковых дали и меня вроде как дедом определили. Вот мы и жили. Не обижали старика. А к нам ещё на постой солдат ставили. При такой куче народу бабе разве управиться? Чтоб и чисто было, и щи с наваром два пальца, как по артикулу. Она, сердешная, только утром печку выбелила, пошла масло взбивать. А дети, что с них взять, ладошками по печке шлёп-шлёп, а потом по полу — в следы играли. Тут как на грех обход линии. Увидали, что у нас делается, и сейчас бабу к ответу. Это что ж у тебя, такая-сякая, за погром? Моей вины много. Я задремал. — Егорыч перекрестился. — Эх, с кем-то теперь поселят? Не все кругом добрые люди.

Он снова извлёк Библию.

— Тут я вот подумал, хоть Севастьянов и удавленник, нехорошо, чтобы по нему совсем молитв при погребении не читали. Дай, думаю, побубню маленько. Остальные грамоте совсем не разумеют.

— Ты не тужи, Егорыч, — сказал Фабр, тоже крестясь. — Я попробую тебя в свой батальон выписать. Может, и получится.

— Дай вам Бог здоровья, Александр Антонович, — унтер низко поклонился. — А про графа нашего чего слыхать?

— Слышал, что женился. Живёт в бессрочном отпуске. На службу пока не зовут.

Старик повздыхал.

— Плохо такому человеку без дела пропадать. А жена-то хоть хорошая?

— Вроде тихая, — молвил Фабр. — А там кто их знает. Все они одним миром мазаны.

— Это верно, — согласился унтер. — Ну, дай ему Бог счастья. Никто нас больше так беречь не будет.

На сём разговор закончился, и полковник поехал своей дорогой. Им овладели меланхолические чувства, к которым примешивалась тревога. Натянули вожжи — дальше некуда, и не боятся, что конь порвёт. Дрянное дело!

Бунтовать деревня Мшага начала с пустяка. А дальше — раззудись плечо! Пошла плясать вся Медведская волость, разливая огонь до самого Новгорода. Никто из начальства не мог и предположить, какой кровью обернутся простые бабьи слёзы. Однако же ещё Карамзин предупреждал: и крестьянки любить умеют. Не послушались старика.

Смотр новгородских поселений в начале сентября государю отменно приглянулся. Погода была ветреная, однако все экзерциции кантонисты, сиречь поселяне, исполняли с достойной удивления точностью. Его императорское величество даже сказал сопровождавшему его начальнику штаба гвардии:

— Взгляните, любезный Александр Христофорович! Многим полкам должно быть стыдно встать рядом с этими крестьянами.

Но так как Бенкендорф изволил отозваться на сие замечание маловразумительным бухтением и самой кислой миной, то государь с досадой отвернулся от него.

— Нынче господа офицеры из благородных много о себе думают, — тут же успел с угодливой репликой любимец Аракчеева генерал Клейнмихель. — В поселениях производство идёт за усердие с самых нижних чинов. Отсюда рвение к службе.

«Отсюда редкая подлость и холопские привычки даже у полковников», — в душе огрызнулся Бенкендорф. Но, естественно, промолчал. Увиденное впечатляло. Таганрогский уланский полк Бугской дивизии являл чудеса фрунтовой выучки. Даже лошади не сбивались с шага. Что уж говорить о людях.