— Шамбюр и де Фурно не стали бы действовать без прямого указания, — возразил граф.
— Но не вы отдаёте им приказы. — Артур покачал головой. — Вы сами не знаете, когда и какой ордер можете получить. Поэтому и решили подстраховаться. А вернее, подстраховать меня. Поверьте, я действительно ценю подобный шаг, тем более что вас за него не похвалят.
— Не важно. — Воронцов опустил глаза.
— Важно, — перебил его герцог. — Вы хотите и не можете мне что-то сказать?
Граф мучительно сглотнул.
— Артур, не заставляйте меня совершать должностное преступление. Вы прекрасно понимаете, о чём речь. Во всяком случае, догадываетесь из бельгийских газет и из подозрений собственных дипломатов.
— Настолько серьёзно? — Веллингтон сдвинул брови.
— Более чем.
— Когда?
— Не знаю. А узнав, не буду вправе предупредить.
Герцог несколько мгновений мял пальцами подбородок.
— Это заведомый проигрыш, — наконец выдавил он. — Так вы спасали не только меня, но и свой корпус? Сначала жертвой стал бы я, а потом, на втором витке, ваши люди.
— Я знал только о Шамбюре и Фурно. Но где гарантии, что нет других?
Артур пожевал губами.
— Какой ответной услуги вы хотите?
— Вашего влияния хватит, чтобы убедить кабинет всё-таки вывести английский корпус одновременно с русским, австрийским и прусским? — осторожно осведомился Воронцов.
Старина Уорт пустил лошадь вдоль озера. Подтопленный берег зарос осокой.
— Вы заметили, что во Франции не любят постригать газоны? Здесь и трава, и люди слишком своевольны. — Лицо Веллингтона оставалось хмурым. — Так вот, я думаю, что вопрос о выводе уже решён. Дорогой Майкл, я не совершу преступления, сказав, что после большой войны наша страна если не разорена, то уж, во всяком случае, не имеет денег на новые авантюры. Ума не приложу, откуда они у вашего императора? В Лондоне боятся решительных действий царя. Нам не на что сейчас снаряжать свежую армию. Если я, ссылаясь на свои источники, заявлю о реальности планов военной операции по свержению Людовика, то у нас скорее согласятся позволить Бурбону вступить в Священный союз, чем совсем лишиться влияния на Францию.
— Я был бы вам очень признателен.
Герцог сделал рукой жест, отметавший всякие выражения благодарности.
— Три года я ожидал чего-то подобного. Для всех будет большой удачей, если мы уберёмся на родину, не развязав побоища.
Первым, кто осмелился уколоть графа в связи с событиями в церкви Святой Екатерины, был Александр Раевский. Его собственный адъютант. Сопляк и мальчишка!
Утром следующего дня Раевский, вместо уехавшего Казначеева, подавал начальнику почту. Воронцов с неудовольствием следил, как тот раскладывает конверты на столе. Он был слишком сдержан и хорошо воспитан, чтобы вслух выражать раздражение. Но неужели нельзя запомнить, что газеты кладутся на правый угол, большие государственные пакеты в центр, непосредственно перед командующим, а счета слева, у пресс-папье? Почему Саша всё помнит и делает без понуканий?
Граф испытывал почти физическое неудобство, когда ему приходилось выговаривать людям за нерадение. Но такой же крайний дискомфорт он чувствовал, когда нарушались его раз и навсегда заведённые правила. Раевский распечатал пачку газет, чего делать, конечно, не следовало, ибо начальник любил первым прикасаться к свежим страницам.
— Странные бывают эти священники, — неожиданно сказал адъютант. Хотя его никто не спрашивал, а начинать разговор первым было неприлично.
Воронцов поднял глаза и выжидающе молчал.
— Делают оскорбительные вещи, — продолжал Раевский. — Как вы теперь всем докажете, что не собираетесь жениться на девице Браницкой?
От такой наглости у командующего слегка приоткрылся рог. Но он сохранил непроницаемое выражение лица.
— А кто вам сказал, будто я собираюсь что-то кому-то доказывать?
— Но мадемуазель Браницкая скомпрометирована, и если вы...
— Я также не собираюсь компрометировать мадемуазель Браницкую, — жёстко оборвал его граф. — Ваша настойчивость в этом разговоре извинительна, поскольку вы её родственник. Однако я не намерен обсуждать свои действия с кем бы то ни было. И могу лишь гарантировать, что найду выход, при котором честь вашей тётки. — Михаил намеренно выбрал это слово, так как оно создавало большую дистанцию между Раевским и Лизой, — честь вашей тётки не пострадает.
— Но в таком случае есть лишь один выход, — удивлённо протянул Александр, не ожидавший со стороны графа такой решительности.
— Он меня устраивает. — Михаил Семёнович скрестил длинные пальцы и хрустнул ими. Он считал, что разговор окончен.
Однако Раевский с ним не согласился. Его породистое лицо исказила мгновенная гримаса гнева.
— Но... вы не можете так поступить. Вам должно быть известно, что у Лизы был жених, перед которым у неё остались некоторые обязательства.
«Уж не ты ли?» Граф надломил бровь и грянул на адъютанта чуть свысока.
— Я не думаю, что у девицы могут быть какие-то обязательства перед человеком, который на ней не женился, — сказал он. — Закончим спор. Разложите-ка лучше почту как следует.
Раевский вспыхнул. Эта вельможная манера помыкать им, каждым жестом подчёркивая своё превосходство, бесила адъютанта не первый год. Никакой Воронцов не герой, а просто придворный хам и свинья! Однако Александр знал, как пробить или, во всяком случае, поцарапать графскую броню.
— А зачем жениться? — губы полковника изогнулись в презрительной ухмылке. — Когда всё предлагается взять так? Вы не задумывались, ваше сиятельство, что моя тётка может кое-чего не принести в приданое?
Михаил Семёнович иногда реагировал очень быстро. Он схватил руку адъютанта, которую тот занёс над столом, чтобы переложить пакеты, и сжал так крепко, как только мог. Его душило ледяное бешенство.
— Если я дам вам пощёчину, Александр Николаевич, — выдавил он, — придётся стреляться. А дуэль между вышестоящим и нижестоящим невозможна. Так что вы останетесь с битой мордой, но без сатисфакции. Посему выбирайте выражения, когда говорите о даме.
Михаил отпустил руку Раевского. Гнев схлынул с него, оставив колоссальную усталость.
— Благоволите уйти, — процедил граф. — Вы подавали прошение об отставке. Оно направлено государю. Думаю, его удовлетворят. До получения ответа из Петербурга можете больше не являться на службу.
Раевский моча поклонился. Как светский человек светскому человеку. И не отдав чести, вышел. У самой двери он задержался и бросил сквозь зубы:
— Когда-нибудь вы снимете форму, и мы встретимся как равные. Тогда ваше высокое положение не оградит вас от исполнения законов чести.
«Он будет мне говорить о чести?!» — возмутился граф.
Слова Раевского о Лизе больно задели Воронцова. Граф не верил им. И в то же время был сбит с толку. Такая нежная, робкая, неумелая, она не могла оказаться развратной. Но ведь ей не шестнадцать... «Лиза свободна, он порочит её из зависти», — сказал себе Михаил. Однако разум редко берёт верх, когда затронуты чувства и возбуждена подозрительность.
Воронцов был собственником. Он трудно переживал, когда приходилось делить ласки случайных пассий с товарищами. Жена же в его воображении представлялась чем-то в высшей степени личным, только ему принадлежащим. Он не со всяким позволил бы ей разговаривать, не то что... Потерпеть сомнения в её верности было бы выше его сил. Тем более сомнения, возникшие ещё до свадьбы. Как он будет верить ей, если она уже побывала в чьих-то руках?
В то же время Михаил знал, что способен простить женщину. Есть много извиняющих обстоятельств. Молодость, неискушённость, опытный соблазнитель. Разве он сам чист? Мужчину не судят за то, за что дама подвергается общему презрению. Умом граф понимал всю ложность подобной морали... Но сердцем не мог примириться с изменой.
Со всеми этими сомнениями он пришёл к отцу Василию в следующее своё посещение Мобежа. Священник спешил на крестины и менее всего был намерен разбирать сердечные проблемы графа. Он почесал бровь, помолчал, а потом промолвил:
