— Кому другому я бы сказал: простите девушку и живите счастливо. Но вашему сиятельству этого делать нельзя.

Воронцов опешил.

— Почему?

Он явился сюда не для того, чтобы ему сказали, как поступить. А для того, чтобы поддержали в уже принятом решении. Ибо последнее слово граф всегда оставлял за собой.

— Потому, ваше сиятельство, — голос отца Василия звучал строго, — что вы на самом деле никого не готовы прощать. Вы измучите себя и её. И будете несчастны.

«Разве я настолько чёрств?» — удивился Михаил.

— Вас все любят, — вздохнул настоятель. — Считают справедливым и сострадательным. Так оно и есть. Но это лишь внешнее. В глубине души вы очень жёсткий, самолюбивый человек. Вы не перенесёте малейшего сомнения в чистоте избранницы. А её измена, даже мнимая, будет для вас трагедией. Поэтому я говорю вам: найдите другую суженую.

Воронцов молчал. Он внутренне не мог согласиться с приговором, хотя холодок сомнения уже поселился в его груди. В конце концов, граф даже не сделал Лизе предложения и не знал, что она ответит. А ответить девушка могла всё что угодно, вплоть до фразы Раевского: мол, у неё есть обязательства перед бывшим женихом.

После столкновения с адъютантом Михаил Семёнович решил всё-таки отправиться в Сент-Оноре, хотя бы для того, чтобы помириться с Лизой. Но разговор не получился. Со времени приезда кузена Браницкая вела себя не так, как привык Михаил. Стала резкой, раздражительной, насмешливой и высокомерной. Казалось, её что-то гнетёт, но она скорее переругается со всем светом, нежели попросит помощи.

Граф был встречен без прежней приязни. Лиза ходила насупленной и как будто не замечала его.

— Елизавета Ксаверьевна, — решительно сказал Воронцов, — вы не находите, что после случившегося нам необходимо объясниться?

Девушка бросила на него косой сердитый взгляд и осведомилась:

— А что вы, собственно, называете случившимся? То, что не пожелали подойти ко мне на балу и оказали тем самым крайнее пренебрежение? Или то, что произошло в церкви, и вы теперь не знаете, как себя держать в свете?

Трудно говорить с женщиной, решившей резать правду, как хлеб.

— Если я чем-то задел вас, Лиза, то прошу прощения, — граф склонил голову. — Но в Тюильри я вас просто не заметил...

— Нет, — она подняла на него тёмные от обиды глаза. — Вы прекрасно меня заметили. И вы видели, что мне нужна ваша помощь. Но не решились подойти. Из-за Александра. И именно за это теперь просите прощения.

Иногда страшно, когда тебя так хорошо понимают. Да, чёрт возьми, в чём она его винит?!

— Мадемуазель, — проговорил Михаил, подбирая как можно более нейтральные выражения, если вас чем-то стесняет ваш кузен, я могу сделать так, что он вас более никогда не обеспокоит.

Мгновение Лиза молчала, упрямо глядя в пол.

— Я думаю, есть такие вещи, — наконец произнесла она, — которые каждый человек должен решать сам. И чьё-либо вмешательство неуместно.

Михаил Семёнович закусил губу. Она отталкивала его, сама выстраивала стену, которой ещё недавно не было. «Ах, зачем уехал Шурка? И зачем приехал этот наглец?»

— Воля ваша, — сухо произнёс граф. — Но как лицо, служившее с господином Раевским несколько лет, должен предупредить: он ненадёжный человек.

— Ненадёжный? — вспыхнула Лиза. Казалось, такая характеристика обидела её ещё больше. — А вы надёжны?

Граф несколько секунд смотрел в её бледное, потухшее лицо. Сейчас она казалась почти дурна. Но странное дело — притягивала его ещё больше.

— Надёжны? — повторила девушка.

— Смотря в каком вопросе, — выдавил из себя Михаил.

— У женщин к мужчинам всего один вопрос, — неожиданно резко рассмеялась Лиза. — Пока вы его для себя не решили, незачем приходить.

Воронцов вышел из особняка как оплёванный. Он был потрясён поведением молодой графини. Она его выгнала! Обвинила в несуществующих грехах и не дала слова сказать. Куда девалась её обычная кротость? Барышня показывала характер, причём человеку, за всё время знакомства не сказавшему ей дурного слова! В тихом омуте черти водятся! С такими мыслями генерал покинул Сент-Оноре, решив больше никогда сюда не заглядывать. Он ещё не знал, как скоро столкнётся с Лизой при самых трагических для себя обстоятельствах.

За окнами гостиницы расстилался скучный пейзаж. Польша — передняя империи. Здесь уже можно было расслабиться и снять сапоги. Дальше дороги должны были пойти вкривь и вкось, буераки зарасти кривыми ёлками, а из каждого урмана выглядывать по медведю. В Варшаве хоть дамы — прелесть. Взять для примера вон ту дурёху с вёдрами у колодца. Наша бы давно ушла. Налила сколько надо, и домой. А эта стоит, вольготно облокотясь на деревянный ворот, выставив через сквозистую рубашку наливные яблочки, и болтает с каретником. То улыбнётся, то вспыхнет. Маков цвет. Так бы и пообрывал лепестки!

Бенкендорф загляделся в окно. Резанул себя по щеке лезвием. Выругался. Поделом козлу. Незачем пялиться на капусту в чужом огороде! Своя есть. Побрызгал в лицо воды. Стряхнул с рук мыло. Ловко слизнул с опасной бритвы кровь. Сколько раз ему Мишель говорил: язык отрежешь. Ничего. Пока держится. Оторвал от газеты краешек. Плюнул. Залепил ранку. Снова повернул голову к окну и уже без зазрения совести уставился во двор. Нет, в самом деле, хороша! И что за мерзкое дело — брак? Вот он любит жену. Неужели минутное внимание к какой-то варшавской крале может считаться изменой? Где жена и где девка на ночь? Какое сравнение?

Александр Христофорыч крепился как мог, но неизбежно пал бы жертвой собственных страстей, если бы камердинер не сообщил, что хозяин накрыл в общей зале фриштик и приглашает господ постояльцев. Место было бойкое. Прямой тракт на Петербург, а потому обитателями на день-ночь в гостинице на улице Капуцинов были все сплошь служивые — офицеры или чиновники. Если и дебоширили — что случалось, — то уже на другое утро убирались со всеми потрохами, бледные, извиняющиеся и норовящие сунуть целковик сверху за лом и бой.

Хозяин — поляк здравый и с брюшком — знал, что москали много едят. И куда в них, схизматиков, лезет? Что касается немчуры на русской службе, то те скромничали только дома, в Faterland, а здесь налегали на блины и сырники, как будто мечтали отожрать бока за всех своих ледащих предков. Поэтому, услышав фамилию Бенкендорф, трактирщик сразу велел подавать каплунов, бигос и картошку, залитую сверху яичницей о пяти глазах. Христофорыч потребовал себе лимон. Разрезал его пополам, половину выдавил на яичницу, а половину на бигос. И съел за обе щеки, запивая горячим шоколадом. Любил кислое и сладкое. Лучше, когда вместе. Перебивая один вкус другим.

Между тем в общую залу спустился ещё один постоялец. Чиновник Министерства иностранных дел, которого Бенкендорф догнал дорогой. Вигель следовал из Парижа в Петербург с полной папкой бумаг. Увидав проезжего соотечественника, он подсел к нему и стал наблюдать, как голодный Христофоров сын поглощает каплунов, только косточки трещат.

— У вас отменный аппетит, сударь, — заметил Филипп Филиппович, принимая от хозяина глубокую тарелку рисовой каши.

— Вы решили мне его испортить? — Бенкендорф не любил статских.

— Вы не расположены к беседе? — обиделся советник.

— Я ем.

Незнакомец не сделал ничего дурного. Но почему-то остро не нравился Шурке. Генерал инстинктивно чувствовал, что чиновнику от него что-то надо. Он щёлкнул пальцами, подзывая хозяина. Потребовал пива и уставился на Вигеля выцветшими льдинками глаз.

— Едете из Парижа?

Тот оживился.

— Вы тоже, насколько я понимаю?

— Да-с, имел казённую надобность.

— В точности так-с. И как вам тамошние порядки?

— В каком смысле?

— Вы человек военный. Вероятно, имели касательство до нашего корпуса.

— Что с того?

Вигель тревожно поводил шеей.

— Говорят всякое. Хотелось бы услышать мнение сведущего лица.

Бенкендорф откинулся на спинку стула. Любопытный субъект.

— С кем имею честь?