Единственное, о чем она смогла сообщить честно, так это о том, что она вернулась, чтобы осесть в Америке.

— Кажется, в твоей старой школе к новому семестру как раз ищут учителя, — сказал папа за ужином в первый же день, заметно воспрянув духом.

Софи уклончиво улыбнулась и промолчала. Она не имела ни малейшего представления насчет того, чем собиралась занять остаток своей жизни, но остро ощущала, что сделает это не в Финиксе. Слишком многое здесь напоминало о маме, и слишком осунувшимся после её ухода выглядел отец, чтобы не понимать, что и его очень скоро не станет тоже. Дом её детства превращался в могилу, и хоронить себя в ней младшая из Варгас не была готова.

Она проводила дни на заднем дворе, выгоревшем под аризонским солнцем до клочка песчаной пустыни, и на тесной кухне, разложив по столу стопки старых фотографий, так никогда и не вклеенных в альбомы, потому что на них просто не хватало денег. Софи рассматривала снимки молодых мамы и папы до их встречи и сразу после, любовалась искрящейся юностью их лиц, лучезарностью счастливых улыбок, обожанием в их глазах, придающими тепло потертым черно-белым снимкам. У родителей никогда друг от друга не было тайн, они везде и всегда были вместе, когда они вдвоем были в комнате, та наполнялась необычайным уютом, даже если потолок в их гостиной по весне протекал.

— Как ты понял, что любишь маму? — спросила Софи однажды за ужином. Постепенно темы для разговоров у них исчерпались. В жизни папы не происходило ничего, о чем ему хотелось бы поделиться, а Софи претило выдумывать небылицы. Многие вечера они провели в удручающей тишине прежде, чем Варгас решилась заговорить о том, что её на самом деле беспокоило.

Папа поднял на неё взгляд, но, кажется, не увидел. Глаза застелило подрагивающей влажной пеленой слез и воспоминаний, он улыбнулся.

— Рядом с ней у меня потели ладоши и сердце колотилось где-то в горле. Я начинал говорить всякие глупости, который вовсе не имел в виду, а она заливисто хохотала. И этот смех был самым замечательным звуком. Я был готов валять дурака сутки на пролет, лишь бы слышать её смех снова и снова.

В тот вечер папа говорил без устану и задремал на диване с наполовину опустевшей чашкой чая в руке, так и не закончив рассказ. Софи подложила под его склонившуюся набок голову подушку и накрыла плечи одеялом, а сама вышла на крыльцо. То, о чем говорил отец, пробудило в ней её собственные воспоминания о маме, и те вырвали её из реальности позднего сентябрьского вечера и понесли сквозь калейдоскоп прошлого. Вместо дуновения сухого холодного ветра Варгас чувствовала тепло и мягкость рук, обнимавших её в моменты глубочайшей грусти и крайнего отчаяния. Сейчас она нуждалась в этих руках как никогда прежде. Всё то, через что раньше Софи приходилось проходить и из-за чего мама её утешала, было пустяком по сравнению с тем, что терзало её сейчас. И именно в этот момент она ощущала себя — и, пожалуй, была на самом деле — по-настоящему одинокой.

Было тихо — здесь ни у кого было лишних денег на полив газонов и времени на высаживание деревьев, чтобы в них дуновение ветра превращалось в музыку шелеста. Только кое-где из сухой жженой почвы наверх проталкивались упрямые кактусы. Не лаяли собаки, не водились цикады, невыносимо жарким летом над домами парили только широкие силуэты падальщиков, высматривающих погубленную жарой добычу. Нет, здесь оставаться Софи точно не хотела.

***

Полное непонимание сменилось отчетливым знанием, но чтобы пустить дело в ход, ему требовалось собственные умозаключения подкрепить авторитетными сведениями. Хортон рыл пропитывающуюся осенними проливными дождями землю без передыху целый месяц. Он чувствовал, что изгваздался в этом до бровей, но не мог остановиться. Джайлз входил в форму, улавливал перед собой виляющий след Мехмета — а так, Фараджа, его поставщиков и его покупателей заодно — и пытался прийти в норму. Последнее удавалось хреново — Варгас мерещилась ему повсюду. С работой дела шли лучше. Ему удалось возобновить контакт с Омером Тураном, а менее недели назад нащупать возможную цель в правительстве. Он планировал ухватиться за заместителя главы комитета по контролю за деятельностью военных трибуналов при Великом национальном собрании*, тот был из числа контактов Фараджа в парламенте и силовых структурах. Кроме амбиций и жадности у него не было значительного количества рычагов влияния, но Хортон отчетливо видел, за что мог ухватиться.

Найденный им контакт был в первой пятерке Партии национального действия и совершенно очевидно для постороннего взгляда метил в спикеры. Настрои в Турции — Джайлз долго изучал их с момента прибытия в Анкару и наконец начал улавливать направление ветра — в виду разгоравшихся в соседних странах конфликтов, внутренних неурядиц и вопроса принятия мусульманских беженцев в Европе стали отдавать национализмом и некоторым евроскептицизмом. А так, крайняя правая Партия национального действия имела веские шансы на грядущих парламентских выборах не только преодолеть десятипроцентный порог, но и оказаться в большинстве. Отслеживаемый Джайлзом контакт вполне мог осуществить свои стремления возглавить Великое национальное собрание. Если только с подачи американской разведки наружу не просочатся сведения о его сотрудничестве с терроризирующими курдов оружейными торговцами. Амбиции против корысти, страх публичного суда против страха смерти — Хортон не видел в противовесе этих аргументов причин по которым не мог склонить чаши весов в свою пользу.

И все же ему было неспокойно. Чтобы развеяться, он переоделся и вышел на позднюю пробежку. К вечеру над Анкарой развело тучи, и в лужах отражались блики заката. Воздух был густым, влажным, отдаленно напоминающим океанический бриз в Гвалале.

Он бежал, прислушиваясь к собственному телу и по старой привычке делая перекличку ноющих суставов и остро выстреливающих болью нервных окончаний у раздробленных взрывом костей. Взрыву в Кабуле скоро должен был исполниться ровно год, а Джайлз всё ещё был неупорядоченным месивом мыслей и эмоций.

Физические нагрузки всегда, сколько он себя помнил, были для него убежищем в моменты полного раздрая или сомнений. В младшей школе он занимался в спортивной школе плаванья, топя в холодной хлорированной воде свои проблемы с учебой; в старшей школе он примкнул к баскетбольной команде, чтобы вместе с мячом отбрасывать от себя разочарования и страхи. В почти сорок он на пределе возможностей своих полыхающий огнем легких убегал от разбитого сердца. По уму ему сейчас было совсем не до этого, но всё, о чем он думал так или иначе приводило к Софи Варгас. Где она, с кем она, как она, думала ли о нем, планировала ли вернуться, могла ли ему помочь, поразило бы её то, насколько много Джайлз успел без неё сделать? Эти мысли надоедливым роем суетились в его голове, и на пробежках Хортон надеялся вытряхнуть их из себя по инерции, но когда возвращался и вставал под контрастный душ, единственным, что заполняло её сознание, неизменно была Софи.

Однажды перед сном он поймал себя на том, что всё у них с Варгас циклично и происходит по одному и тому же сценарию раз в десять лет. Джайлз хохотнул этому заключению и мечтательно задумался о том, какой же будет их следующая встреча через декаду.

***

Что поразило Барри Мэйсона, так это то, что Рэйф Чамберс всё совещание вел себя тихо. Возможно, таким образом он отдавал уважительную дань уходящему с поста Барри, — это был его официально последний день — но скорее всего, полагал Мэйсон, Галопу просто было безразлично происходящее, и тот дремал с открытыми глазами.

Ближневосточная группа собралась для ознакомления с результатами сворачиваемой операции «Эдемский сад». Собранные в её ходе разведданные были систематизированы и введены в систему, переданы ключевым специалистам и главам отдельных групп, положены в папке с грифом «совершенно конфиденциально» на стол Мэйсону. Но пересматривать её содержимое не было нужды. Отчасти потому что Барри чутко держал руку на пульсе действий Джайлза Хортона, отчасти потому что уже не нуждался в этих знаниях.