…А рядом, оперевшись на луку венгерского седла, другой уланский генерал усмехался в рыжий карниз усов и, похлопывая кавалерийской крагой себя по колену, кивал головой сыну фельдмаршала Паскевича, на золотых эполетах которого гордо поблескивал флигель-адъютантский вензель.

− Н-да, не спасает Всевышний Россию от подвигов. Но что прикажете делать? Посеешь привычку − пожнешь характер. Посеешь характер − пожнешь судьбу. Не этим ли принципом живет Россия со времен Великого Петра? Однако что-то подсказывает мне, князь, что от всей этой даргинской затеи смердит…

− Вы можете предложить нам ложе из роз, генерал, шипы которых подрежет jardinier?³⁵ − ернически поглядывая то на уланского генерала, то на молодого графа Строганова, принимавшего участие в беседе, усмехнулся Паскевич. − Интересно, как далеко заведет вас, генерал, ваша критика?

− Не знаю насчет себя, Федор Иванович… Но касательно нашего патрона…³⁶ «Гулять так гулять…» − сказал как-то Моисей и завел свой народ в пустыню на сорок лет. Так и наш Воронцов… Видите, господа, те гребни? − Генерал указал стеком на заснеженное громадье уходящих за горизонт гор. − На Востоке говорят: «Не связывайся с теми, кому нечего терять… Поединок будет неравным».

− Вы действительно полагаете, генерал, что нас ожидает фиаско³⁷ − Красивый своей молодостью, элегантный граф Строганов, затянутый в белоснежный с золотом кавалергардский мундир, недоверчиво посмотрел на рыжеусого коренастого улана.

− Вас, граф, как и меня, как князя Паскевича, как любого из нас, могут убить, − просто и пугающе легко прозвучал ответ. − Что, голос истины противен слуху? Вы, похоже, фраппированы? Вы разве не задумывались о сем, господа? Напрасно. Нас там не встретит рай.

− Полноте, Дмитрий Сергеевич. Еще не прозвучало ни единого выстрела с противной стороны, а уж на ваше лицо упала тень мрачного будущего.

− Право, зачем эти этюды в багровых тонах? − скептически заметил Паскевич. − Нам не нравится ваш вид мученика. Посмотрите, какая с нами мундирная силища! Шамиль испарится при виде ее, как бес перед заутреней. Кем вы пугаете нас, генерал? Теми, кого мы считаем двоюродными братьями дьявола и обезьяны? У которых мозг − горошина?

− Свинцовая горошина… ежели угодно-с, господа. И не в голове, а на груди − в газырях. И этих «свинцовых горошин» − многие тысячи отлиты в горах для нашей встречи. Что же до того, кузенами каких тварей мы их считаем… им положительно плевать на сие, господа. Смею уверить: мы для них тоже ушли не дальше свиньи³⁸

… и собаки³⁹…

− Mon Dieu!⁴⁰ Вы так говорите о горцах, генерал… Все как сон…

− Я так говорю, князь, потому что это Кавказ. Здесь нет границы между снами и явью. Я так говорю, господа, потому что имел честь быть в деле при Ахульго⁴¹… но вместо звезды был награжден чеченской пулей… на ноготь бы вправо, и конец.

Господа, пережив минуту неловкости, ответили боевому генералу чуть заметным наклоном головы. Но уже в следующий момент темпераментный и беспокойный Паскевич непринужденно съязвил:

− Что ж, убедили, Дмитрий Сергеевич… Каюсь, сдаюсь. Хоть они и дикари, каких поискать… однако одежды им удаются! Есть в этих черкесках и бурках… что-то орлиное. Ежели вернусь из похода живым и невредимым… не-пре-мен-но справлю себе такой туземный наряд.⁴²

Здешнего офицера и так с двадцати саженей не отличишь от татарина. То ли еще будет, ваше превосходительство?..

* * *

…Новое раскатистое, подобное обвалу снежной лавины «ура-а!» ознаменовало конец обращения к войскам главнокомандующего. Вновь грянула музыка. Знаменщики подняли загодя расчехленные, пропахшие порохом гордые стяги.

Командиром Чеченского отряда генералом Лидерсом была отдана команда; тысячи рук слаженно сделали «на караул».

Граф Воронцов в окружении сверкающего золотом и серебром «летучего» ареопага бойким аллюром⁴³ пронесся вдоль всего строя в голову отряда.

Следом полетели лающие команды: от батальонных к ротным командирам, от тех к взводным унтер-офицерам и далее. Отряд выполнил «на праву» и в ногу тронулся под звуки полкового оркестра, гремевшего бойкий веселый марш.

Всю дорогу до Внезапной главнокомандующему не давало скучать его сопровождение. Подобострастные взгляды и пылкие заверения свиты в преданности ему и начатому «святому крестовому походу», казалось, были разлиты в самом воздухе и пыли, клубы и шлейфы которой поднимала огромная кавалькада.

Сам граф, как опытный царедворец, воспринимал эти «пассажи лести» как должный, хотя и порядком наскучивший лейтмотив его отношений со своим окружением. Старый, как мир, маскарад фальшивых улыбок, восторженных глаз и речей был с юности впитан и отменно изучен графом и потому никак не трогал его опытное сердце. Все это имело место, как того требовал придворный этикет, потому что от него − наместника и главнокомандующего, с огромною, едва ли не монаршею властью − зависело благоденствие, карьера и счастье всех, понаехавших из обеих столиц. И хотя Михаил Семенович подчас раздражался и уставал от заведенного порядка, он тем не менее не отказывал, да и не мог отказать в содействии многим главным фамилиям, родословная которых уходила корнями в седые допетровские времена.

Но если в целом свита наместника и производила неблагоприятное впечатление своими тривиальными, фальшиво-сладкими манерами, то манеры самого Воронцова были просты, достойны и благосклонны. Граф, по мнению высшего света, «более британец, чем русский», был одним из красавцев-стариков, которые особенно часто встречаются в Англии. Во всех его проявлениях был виден истинный, родовитый вельможа. Его наружность и приемы были обворожительны, а твердость и решительность в делах покоряла и заставляла уважать его даже тех, кто был настроен весьма негативно к его сиятельству.

…Покачиваясь в седле, припадая на подъемах к луке, он периодически привставал на стременах, остро вглядываясь в неотвратимо наступающие с каждой верстой горы, и по мере их приближения странное, неугомонно растущее беспокойство овладевало графом. Это прежде совершенно чуждое, незнакомое состояние бесило и выводило его из себя. С прибытием на Кавказ он с тревогой ощутил неясные метаморфозы, происходившие в его душе. За какие-то две недели граф изменился настолько, что как будто приобрел два разных лица, и прежнее − бесстрашное, хладнокровное − куда-то кануло, а на его место явилось новое − неуверенное, крепко сомневающееся.

Страх неудачи, боязнь за худой итог экспедиции пришли исподволь, но овладели им с безотчетной властностью. Еще месяц назад, оставляя по августейшему приказу Крым, граф, как всегда, был готов идти на смерть с холодной улыбкой, едва ли не фамильярничать с нею… Но вот он на месте… впереди его дебют на Кавказе − судьбоносное сражение с Шамилем, возможно, не одно… Враг изворотлив, отчаянно смел, хитер и коварен, а главное, не признает канонов и правил европейской войны…

Но не это пугало Михаила Семеновича. Фанатичную ярость и оголтелое бешенство сабельных атак Востока он видел и раньше, в боях с турецкими янычарами, но был лишь крепче закален кипящей кровью поверженного врага…

Опытный стратег и тактик, искушенный психолог, он пытался разобраться в истинной причине упадка своего духа, своей неуверенности и упрямо, шаг за шагом, анализируя все сложившиеся обстоятельства, шел к одной ему известной цели. Точил, как червь древесину, ядро своих сомнений… покуда не добрался до сути. Она оказалась довольно простой, закованной лишь в глухие доспехи гордыни и аристократической спеси.