…Много огненных верст было пройдено за последнее время Бехоевым. Много было пройдено и Ахильчиевым. И тот и другой не раз останавливали своих скакунов на дымящихся пепелищах некогда цветущих, гостеприимных аулов… И тот и другой клялись «солнцем» и «землей, на которой стоят» отомстить смертельному врагу. Кто знает, возможно, и тому и другому было стыдно за тех, кто любил кичливо называть себя «европейцами», «цивилизованными людьми», «христианами…»

…И Дзахо, и Джемалдин-бек − оба молодые, оба красивые, сильные, в разных местах Чечни помогали обездоленным, чем могли… И каждый знал, чувствовал, понимал, что никогда не забудет и не простит супостату того, что вошло в их глаза в те жестокие дни и ночи, что ранило, подобно пуле, их сердца, опаленные отчаяньем и горем.

…Теперь всех горцев Кавказа объединяла война. Общий враг. Общая кровь. Многие старые распри были забыты. Многих канлы, мстивших за кровь своего рода, примирила смерть.

Жаль только… что ни суровые низамы Шамиля, ни сабли праведного гнева не смогли выправить кривизну заблудших душ двух сыновей Аргунского ущелья.

Ни у походных котлов, ни на военных советах, ни в жарких сечах среди пропахших порохом скал ни тот, ни другой не забывали о данной Небу клятве… И тот и другой жаждали встречи, искали друг друга на дорогах войны, чтобы свести счеты, чтобы однажды кровью канлы смыть со щита своего рода пятно позора.

По белесым солончакам, кое-где увенчанным известковыми гребнями, держась скрытых от глаз лощин, вел Джемалдин-бек свой поредевший от казачьих шашек и пуль отряд. Сто джигитов было в нем, сто верных мюридов, чеченцев и ингушей − прославленных храбростью… осталась лишь жалкая треть, из которой многие были ранены. Не было больше с Ахильчиевым прославленного силача Гуду из Харачоя, который мог схватить сразу трех человек и швырнуть наземь… Сложили свои головы и Вахид из Ачхой-Мартана, и Имран из Ишум-Кале… Погибли в бою с казаками и Геха Староюртовский, и Салман из Шали, и братья Дагуевы… и многих, очень многих других джигитов забрала под свои крылья смерть.

«Доблестная кончина для храбреца краше позорной жизни! − не уставал повторять своим мюридам Джемалдин-бек. − Я и вы − горцы. Мужчины. Воины Газавата. У меня, как и у вас, папаха на голове! Если не отомстим за кровь братьев, пусть насытятся нашими телами шакалы, а кости растащат вороны».

«Имя» в горах Кавказа несет в себе два значения. Во-первых, имя как таковое, во-вторых − дело, заслуги, подвиг человека. Когда родится сын, говорят: «Цiар бугеб, цiар батаги». Это значит: «А имя пусть принесет слава. Имя без дела − пустой звук». Посему каждая горянка-мать не устает повторять своему «джигиту» в люльке: «Нет награды больше, чем имя… Нет сокровища дороже жизни. Помни и береги это, мой сын».

С молоком матери впитал в себя это горское заклинание Джемалдин-бек. И потому, несмотря ни на что, рука его уверенно лежала на рукояти кинжала, а верный конь твердо ступал по следу врага.

* * *

− Мужчине не пристало теряться в горе, − как-то, сидя у костра, рассуждал он со своим побратимом Султи. − Гяуров было слишком много… нас мало… Но это не значит, что мы опозорили свою честь. Волла-ги! Они погибли в бою, с оружием в руках, как герои! Грязные собаки ни с одного из них не сорвали папаху…

− Уо! У настоящего мужчины всегда есть враги, − мрачно согласился одноглазый Султи. − Они есть и в мирное время… Сейчас Газават… Давно Газават, брат… Не береди свое сердце, Джемал. Наши братья уже в раю. Твоей вины нет. А врагу будем давать достойный ответ. Печаль нужна мертвым. Живым − отвага и сила.

− Вах! Молодец, Султи! − Кровь прилила к твердым скулам Ахильчиева. − Твоим языком говорит Всевышний. Хлебом клянусь, враг наш еще проклянет день своего рождения… Месть моя будет беспощадна. Я буду пытать… этих выродков шайтана… так медленно и долго, что они будут молить − «быстрее».

Султи на время перестал натирать куском бараньего жира шашку; мазнул взглядом мюршида и подумал: «Да, с этим волком шутки плохи… Этот сумеет… Этот трижды сумеет!»

И то правда: с именем Джемалдин-бека в Аргунском ущелье и далеко за его пределами связаны были самые дерзкие набеги, разбои, горское удальство; в то время как другие мюршиды, мазуны и наибы Шамиля одухотворяли воинов-гази своей религиозной популярностью, Ахильчиев производил на людей магическое действие своей неустрашимостью и безумной отвагой. Мюриды − воины Аллаха − бросались за ним в самое пекло, шли на верную смерть, презирая штыки и пули врага. Кроме храбрости, Джемалдин-бек отличался необычайной силой воли, важным свойством не теряться в минуты опасности, а главное − беспощадной жестокостью⁹⁰. Неистовая храбрость Джемалдина была заветным идеалом, которого желал бы достигнуть каждый джигит.

Ему везло. Мистически везло. На протяжении всех двадцати последних лет. Для многих его врагов солнце навсегда померкло. Верная рука была у Ахильчиева. Меткий глаз. Грозовое сердце.

Но вот приключилось невозможное: аргунский щенок из соседнего аула перешел ему тропу! И как?! Кровь девяти человек была на его совести… Среди них большой кунак Джемалдина − прославленный алдары Тахир, родственник Ханпаши. «Воллай лазун! Пуля аргунца-канлы сразила его наповал у ворот проклятого дома… Да-дай!»

…На мгновенье в глазах молчавшего Ахильчиева потемнело. Заботливая рука сидевшего рядом на камне Султи удержала покачнувшегося мюршида.

− Что с тобой, брат? Плохо тебе?!

Джемалдин-бек не слышал сказанных слов. Тысячи мыслей, одна мрачнее другой, черным вихрем пронеслись в его голове. Сдавив золотую рукоять сабли-гурды, глядя в ночную темь, он зло процедил:

− Аллахом клянусь! Будет час, и я возьму тебя… с вершины, как ястреб наседку…

− О ком ты, учитель?! − Султи непонимающе, сверкая настороженным глазом, точно в масло вогнал в ножны натертую жиром шашку.

− Узнаешь, брат… Аллах не любит суеты, − глухо прозвучал ответ. − Поднимай людей. Рассвет скоро.

* * *

…Зализав раны после сшибки с казаками отряда генерала Фрейтага, оставив раненых в дружественном ауле равнинных вайнахов и отправив гонца с сообщением в главную ставку Шамиля, неукротимый Джемал с тридцатью шашками ушел на юго-восток в кумыкские степи. Но прежде были два дня, проведенные в горячих молитвах; военный совет и суеверное гаданье на звездах, подковах и конском волосе⁹¹. «…Нет, не Всевышний наказал меня на Совином ручье… Аллах спас меня… − обхватив руками выбритую кинжалом голову, со стоном итожил Джемалдин-бек. − Клянусь могилой отца! Кораном клянусь, я доберусь до правды, кто выдал нас выстрелом русским!»

…Разбившись на три неприметных отряда по десять шашек, они стаптывали теперь следы батальона полковника Бенкендорфа, вышедшего из Грозной на Ташки-чу. О нападении речи не шло. «Разве под утро, − думал Джемал, − если выпадет случай, угнать табун лошадей…» Но гребенцы держали ухо востро, а палец на курке крепко, помня предостережение погибших: «Не след посылать казака туда, куда можешь послать пулю».

За время движения куринцев джигиты Ахильчиева дважды пытались подкрасться к лошадям и дважды были обстреляны бдительным караулом. Наблюдая за действом с холма, Джемал видел, как к ярам, где метался табун, бежали солдаты, а казаки, припав на колено, споро стреляли по обнаруженным храбрецам. Выстрелы гулким эхом будоражили застывшую тишину рассвета.

Блеснув над головой полукружьем сабли, Ахильчиев подал своим знак отступить. Гарцующие перед врагом на лихих конях мюриды, показывая чудеса джигитовки, с беспорядочной пальбой и пронзительными выкриками «Ля илляха иль алла» стремительно, как ветер, исчезли в холмах.

…А потом они кружили, как демоны, две ночи кряду вокруг глинобитных стен спящего Ташки-чу; перекликались с холмов волчьим воем, вынюхивали, высматривали, что и как, забирали в память, сколько штыков, сколько пушек собирается злой урус выставить против горцев.