Шэрхан пошел. Да только не спал. Тишина в комнате была. Не та тишина, что бульканьем чайника теплила, и не та тишина, что тихим шорохом кисточки по холсту вдохновляла, и не та тишина, что дружеским молчанием душу успокаивала. Нет. Тишина была страшная. Одинокая. Отчаянная.

Да и в ней долго не просидел. Пришли за ним совсем скоро и обратно к императору повели.

Думал, нашли что. Виновника ему на растерзание дадут, местью насладиться позволят, но как лицо императора, от гнева чёрное, увидел, так понял — не затем привели. Кинули его стражники на колени, лицом в ковер ткнули. Алебарды наставили. Только и успел увидеть надменного Бамбука в углу, да рассвирепевшего императора, что глазами не слабее палки нефритовой жалил.

— Когда ты пришёл меня в убийстве обвинять да зверем обзывать, забыл ты сказать, что вы с моим конкубином связь греховную имели.

Шэрхан взглянул было вверх, но под давлением оружия снова в ковер уткнулся.

— Чего?

— Видели вас. Что прелюбодейством занимались, прямо в комнате. Да как посмели!

Вот ведь сволочь Клякса. Подглядывал, значит. Разозлиться бы, да сил не было. Все потускнело со смертью Йиньйиня, безразлично стало. Разве что не хотелось, чтобы имя доброе с грязью смешивали.

— Не было между нами ничего. Не любовник он мне — бхай. Не знаешь ты слова такого, нет его на мхини. Только на хапхи. Брат это. По духу, не по крови. Человек, за которого и умереть не жалко.

— Не верю, — бросил презрительно император.

— Да уж конечно не веришь. Откуда тебе про такое знать. Всю жизнь с девками ядовитыми да безмудями кровожадными, откуда тебе про дружбу знать?

Не усидел император на троне, вскочил и вплотную подошел. За волосы схватил, заставляя в глаза посмотреть.

— Его я выброшу в яму, чтобы гнил. А тебя… — попыхтел, наказание придумывая, а потом отпустил хватку и в сторону обратился. Спокойно и холодно. — Пятьдесят плетей. — Помолчал и добавил: — Не жалеть.

Вытолкали Шэрхана из тронного зала и вниз по лестницам, по знакомым уже коридорам, в тюрьму в сопровождении Бамбука отконвоировали. В камеру не повели, на этот раз меж двух столбов приковали. Знакомый палач ему тихонько кивнул в приветствие.

— Пятьдесят плетей, — сообщил довольный Бамбук. — Приказано не жалеть.

— Так ведь… — начал палач растерянно.

— Делай как приказано.

Палач посерьезнел. Подошел и сказал тихо:

— Прощай, Тигр. Детям буду рассказывать, что от моей руки пал.

Да неужели уж пятьдесят плетей…

Первый удар опалил лопатки, словно прут раскалённый под кожу загнали. Желудок в горло ударился. Слезы из глаз брызнули. Дернулся Шэрхан на цепях. Выдохнул криком, а вдохнуть уже не мог.

Значит, все это время приказ был жалеть. Пятьдесят таких и вправду не выжить. На второй удар Шэрхан безвольно повис на кандалах. На третий чернота подступила. А на четвёртый в комнату ворвался Вэй.

— Останови! — завопил. — Заклинаю, господин главнокомандующий, останови!

Палач замер с плетью в руках, посмотрел вопросительно. Бамбук дернул щекой.

— Передумал? — тихо спросил он у Вэя, уверенный, что варвар их речи не понимает.

— Передумал, — также вполголоса ответил Вэй. — Приказано отвязать и в комнату отвести. Сказано, каждый лишний удар мне на спине отразится, так что ты уж пожалей, господин главнокомандующий. Я не этот верблюд толстокожий, не выдержу. Прикажи остановить.

— Будет он нашей погибелью, — горько сказал Бамбук.

— А я сразу говорил, — вторил ему Вэй.

Тяжело вздохнув, Бамбук махнул стражникам. Звякнули кандалы, и Шэрхан не выдержал, на пол рухнул. Казалось, уже не встанет, да плохо себя знал. Когда Вэй к нему двинулся, с рыком отпрянул.

— Успокойся ты, зверюга, — сказал Вэй на мхини, — приказано мне вылечить тебя.

Шэрхан зацепился за стену, вставая.

— Тронешь меня этой штукой, в зад вставлю.

— Ну и мучайся, дурак.

Шёл до комнаты медленно. Как в дверь зашёл, что-то в углу зыбко шоркнуло. Это Клякса в стену вжался. Трясись, гнида. Дойдут до тебя руки. Только не сейчас. Сейчас — лечь. Добрался Шэрхан до кровати, рухнул на живот и зажмурился. Непонятно, чему больнее было, телу или духу.

В тишине полежал, а потом дверь скрипнула. Зашелестели робы, зашуршали шаги — одни приближаясь, другие отдаляясь. Снова дверь закрылась.

Руки прохладные на спину легли. Прикосновения гладкого камня, лёгкие, заботливые, боль из спины вытянули. Скоро уже и не болело. Там.

Погладил император по волосам:

— Прости.

Полежал Шэрхан под лаской.

— Хорошая штука нефрит. Раз — и будто не было ничего. Да ведь только было.

Задышал император шумно. Лбом к лопатками прижался. Губами тёплыми, влажными по позвонкам прошёлся. Снова к шее прильнул.

— Яо, — прошептал в самое ухо. — Мое имя — Яо.

Поздно, Яо. Нет больше ценности в этом знании. Себе оставь.

Закрыл Шэрхан глаза устало.

Император поднялся.

— Я обещаю тебе, Шэрхан. Я найду того, кто убил Дин Чиа. Этот человек пожалеет, что родился.

Когда за ним закрылась дверь, Шэрхан сел. Нет уж, император. Нет тебе больше веры. А вот на себя надежда есть. Найдёт Шэрхан убийцу сам. И покарает — сам.

На следующий день выудил перед молитвой Линялого. Тот забегал глазами в поисках Кляксы, но не сбежал, так что вместе зашагали к глиняному дракону на площади.

— Ты ведь не мразь, как этот, у тебя сердце есть, я же вижу, — сказал Шэрхан, на колени перед летающей змеёй вставая.

Насупился Линялый, рядом с ним опускаясь:

— Не говори плохо о старшем конкубине.

Сказал не от страха, а будто по правде задело. Ну, сердцу не прикажешь.

— Прости, — Шэрхан склонился к земле и прошептал: — Скажи только, что слышал.

— Да всего-то и слышал, что в саду его нашли. Утром, говорят, охрана под яблоней красное увидела. Он уже сильно холодный был.

— Кого-нибудь из охраны знаешь? У кого из слуг могу спросить?

Линялый поломался, но пару имён назвал.

До самого дня восхваления Шэрхан по дворцу метался, со слугами да стражникам разговаривая. Кому кулаком язык развязывал, кому камнем, с платьев обрезанным. Император тоже деятельность бурную всячески демонстрировал — Кляксу за недосмотр высек, начальника стражи разжаловал, Шэрхана допросы засвидетельствовать звал. Да только все впустую. Никаких зацепок не нашли. Как и в случае с танцовщицами — будто магия.

Праздник восхваления отменили в связи с нераскрытым заговором и угрозой покушения, зато вечером за Шэрханом прислали. Пришёл Носорог, и, завидя его, Клякса и Линялый тут же подорвались в купальни.

— Да ты проходи, — сказал Шэрхан евнуху, мнущемуся в дверях. — Что как не свой? Давай хоть чаю выпьем. — Каждый день теперь себе чай заваривал, Йиньйиня поминал. Только одному совсем тоскливо было пить.

Носорог округлил глаза:

— Так ведь сын дракона…

— Да мы быстро. Я намываться долго не буду.

Сел Шэрхан у стола, снял с углей кипящий чайник и разлил крепкого чая. Запахло кардамоном и корицей. Пока Носорог усаживался напротив, Шэрхан подлил в пиалы молока, щедро сдобрил сахаром.

— Это еще что? — поинтересовался насмешливо Носорог.

— Это мой чай.

— Выглядит как глина разведённая, а на запах — микстура от кашля.

— Это из-за аниса. Ты пробуй, — сам отхлебнул. Совсем, конечно, не то. И вода не та, и молоко не то, и специи не свежие. Да все равно вкус дома. Йиньйиню бы, наверное, понравилось.

Носорог поднес пиалу ко рту, но отпить не решился. Поморщился.

— Все еще за битву снежную мстишь?

— Если бы мстил, я бы тебе рис свой попробовать дал, — усмехнулся Шэрхан.

Носорог заржал:

— Слышал про смесь твою злую. Уж на что мы не дураки еду перчить, а Зы Пуджень твой рис попробовал, сказал, два дня язык не чувствовал.

Кто такой Зы Пуджень Шэрхан не знал, но то, что кто-то за ним объедки доедает, приносило злорадное удовольствие.

— Что-то ты один сегодня? — спросил, чай снова отпивая.