– Я слышал, что Доминик Радзивилл покинул Несвиж и уехал в Варшаву, – прямо в ухо, чтобы не надрываться, стараясь перекричать подгулявших гостей, сказал Саковичу пан Адам.

– Это так, – ответил Сакович. – И он посадил на коней и вооружил там целый полк. Я знаю, что скоро пан Доминик вернется, и тогда Радзивиллы снова станут в Литве теми, кем они были. А не помещиками «Минской губернии», у которых плюгавый московский чиновник может описать маемость. А пока пана Доминика нет, его замок открыт для таких, как я. В Несвиже меня всегда укроют, если вдруг этому майору действительно очень захочется упрятать меня в темницу.

– Вы так осведомлены, пан Константин. Вы верно знаете, что Радзивиллы придут сюда с войском?

– Я вчера получил письмо от сына. Он теперь капитан в легионе Вислы, он тоже придет сюда, и если пан Бог будет милостив, я смогу обнять своего Павла!

– Значит, будет война, пан судья?

– Будет, пан Адам. И теперь не время пировать. Бери саблю и садись на коня, возьми с собой брата и поехали со мной, встанем под Литовские хоругви! Я пятнадцать лет ждал этого… – хлебное вино и жара делали свое дело. Каким бы крепким не был пан Константин, а и у него по щеке прокатилась пьяная слеза.

– Но я не хочу войны! Сейчас я здесь хозяин без всякой хоругви, а кто будет хозяином, когда тут будут скакать голодные солдаты на голодных конях? Их голодное брюхо будет здесь хозяйничать!

– Сейчас здесь хозяин не ты, а москали. Ты их голодных солдат кормишь, и хлопцев своих в рекруты даешь, и на сгоны людей даешь… И приговор теперь тебе чинить будет не судья Сакович, а губернатор, которого сюда царь назначит.

– Москалю только дай денег, и он не мешает. Я у себя все приговоры сам чиню, и для этого быдла я и магнат, и царь, и бог! Москалей мне и дурить легче (знаешь, сколько я им покотельщины недоплачиваю?), а с их попом можно и за чаркой поговорить.

– Так тебе не нужна наша вольность, как при Речи Посполитой, когда ты мог короля выбирать?

– Вольность? Варшаве Наполеон вернул вольность. Теперь у этих гордых вольных поляков поля позарастали бурьяном, казну разворовали, по мне уж лучше москали.

– Эх, пан Адам, ошибся я тогда в трибунале. Ты и верно, не шляхтич! – с горькой решимостью сказал пан Константин, но, по счастью, Глазко его уже не услышал, иначе могли кинуться сечь саблями «дорогого гостя» всей пьяной оравой, дуэльных правил здесь не придерживались. Ничем не успел бы помочь и Амир, стоявший у дверей с каменным трезвым лицом.

– Танцевать! Танцевать! Музыку! – кричали со всех сторон, заглушив реплику пана Константина, и молодые люди, опрокидывая стулья на снующих под ногами собак, подхватились из-за стола скорее приглашать дам – двух дочерей, невестку и жену пана Адама, которая сохранилась несколько лучше своего супруга. В зале появились музыканты с постными вытянутыми лицами.

– Сейчас увидишь, дорогой пан Константин, как мой маленький Петрусь играет на скрипочке! – с восторгом заговорил пан Адам. – Такой хороший мальчик! Такой маленький вельможа. Никакой учебой его не мучаю, чтобы только здоровью его не пошкодить, только со скрипочкой играет.

Ударил бубен, заиграла гармошка, к ней присоединилась дудка, десятилетний младший сын пана Адама подхватил скрипку, и зазвучала мазурка. Танцующие скакали, обливаясь потом и словно подбрасывая взмахами рук к потолку клубы нестерпимо жаркого воздуха. Дожидаться вечерней прохлады у них не было терпения – в первый час попойки время тянется медленно и лишь потом начинает лететь, сливаясь в размазанное полотно лиц, предметов, поступков. Мазурка закончилась, и сразу заиграла полька, танцующие в тесном зале то и дело налетали на стол, заставляя невольно вздрагивать Саковича. Пан Адам настойчиво кричал ему в ухо что-то про своего славного Петрусика, который сосредоточенно двигал смычком, изображая игру. На его скрипке не было даже струн, а играл за него, тоже весьма фальшиво, музыкант, спрятавшийся за буфетом.

Сакович покачал головой и, не пытаясь больше спорить с захмелевшим хозяином, осушил свой кубок. Старые подгнившие половые доски с усталым скрипом ходили ходуном, подрагивали массивные подбородки дочерей пана Адама, и в такт им звенела оставленная на столе посуда…

На третий день пути уже перед закатом пан Константин Сакович приехал в Несвиж. Древнее гнездо князей Радзивиллов встретило его спокойствием и уверенностью, передавшейся и ему, как только он проехал через арку мощных Слуцких ворот. Казалось, Москва не оказала и не могла оказать никакого влияния на эту вотчину могущественнейших магнатов прежнего Великого Княжества Литовского, хоть формально и сделала Несвиж заштатным городком Слуцкого уезда. И только самим князьям пришлось покинуть свое имение, так же как и пану Константину Старосаковичи.

Перед величественным иезуитским костелом, служившим фамильной усыпальницей Радзивиллов, пану Константину пришлось остановить коня, чтобы пропустить странную процессию, преградившую ему дорогу: несколько доминиканских монахов в мешковатых нищенских рясах, один из которых исступленно бил в барабан (такие барабаны прежде собирали под стяги личные войска Радзивиллов), возглавляли толпу возбужденных гимназистов лет тринадцати-пятнадцати. Они шли за монахами несколькими рядами. Некоторые пытались чеканить шаг, другие поднимали над головами шесты с привязанными к ним пестрыми платками, видимо, изображавшими знамена.

– Прочь иноверцев! Возродим Речь Посполитую! Под знамена императора! – развязно выкрикивали мальчишки.

– Яну-Генрику Домбровскому… – подавал голос один, самый горластый.

– …Ура! Слава! – азартно подхватывал хор молодых несформировавшихся голосов, и вздрагивали уши у коня пана Константина.

– Пану Понятовскому!..

– Ура! Слава! Сто лят!

– Радзивиллам…

Совсем недалеко катались на лодках с барышнями по замковому пруду несколько русских офицеров из размещавшейся здесь артиллерийской роты. Они делали вид, что не понимают по-польски, и к берегу не причаливали.

Кроваво-красный солнечный диск, отражаясь в пруду, прятался за крышей дворца Радзивиллов, окруженного рвами и старыми бастионами.

Шесты с платками во время скандирования метались из стороны в сторону, кружась в руках раскрасневшихся юнцов, как беспомощные конечности механического пугала. Неровные глухие удары барабана…

Пан Константин с трудом удерживал на месте коня, пытающегося пятиться назад. «Видно, я не ошибся, приехав сюда. Скоро, скоро начнется!» – подумал он.

Тарлецкий, переживший за одни сутки столько приключений, очень надеялся на то, что все как-нибудь обойдется. Но предчувствия были нехорошие, и в Вильно он возвращался с тревожным настроением. Перед этим в Минске он целый день делал вид, что пересчитывает мешки с зерном в тамошнем богатом армейском магазине, на самом же деле он то сочинял каламбур, в котором имел полное право рифмовать «любовь» и «кровь», то думал о том, как будет оправдываться, ежели что-то станет известно начальству. На всякий случай даже написал подробный рапорт.

Не обошлось. Тарлецкий понял это уже по тому, как посмотрел на него Егор Францевич, к которому он зашел с обычным докладом по возвращению в Вильно. Взгляд генерал-интенданта был похож на тот, каким он встретил Тарлецкого в день, когда сообщил о предстоящей тому «варшавской миссии». Эта отстраненность во взгляде у русского гессенца появлялась после общения с кем-то или очень высоким, или очень таинственным. По тому, как он прятал глаза сегодня, чувствовалось, что генерал-интендант должен сказать Тарлецкому что-то не только секретное, но и очень неприятное. Не став слушать доклада, он огорошил Тарлецкого известием, что тому надлежит сдать дела.

К такому крутому обороту у Тарлецкого ничего не было подготовлено, и пока он молча стоял, как рыба хватая ртом воздух, Егор Францевич пояснил хоть что-то:

– Что ж вы, милостивый государь? Заигрались. Обидно – такой ум, такая хватка! Впрочем, это только молодость. Бог даст, все еще у вас устроится. По мне довольно того, что тот хлебный обоз, по поводу коего написана Борисовского уезда помещиком жалоба, в нашем гродненском магазине, и деньги за него из казны на сей день не выписаны. Однако жалоба, и другие известные вам обстоятельства… Теперь уж не я решаю.