Двенадцать новых сокровищ! Дух захватывает.

Я множество раз прикидывал и пересчитывал финансовые возможности. Уверен, что денег хватит. За 19 месяцев мой чемодан усох всего на четверть, а стоимость валюты постоянно увеличивается. В конце 1940 года содержание трезориума обходилось ежемесячно в тысячу двести долларов, а сейчас, летом 1942 года, вполне хватает девятисот. Надо будет найти еще четырех хороших педагогов и обучить их ремеслу шацзухера. Проблем с кандидатами не будет. Всякий сочтет работу в трезориуме огромным счастьем.

Итак, денег хватит, а под защитой доктора Телеки и пана Гарбера в эти ужасные времена мы можем чувствовать себя в полной безопасности. Воистину у нас тут блаженный остров средь бурных волн.

Пришлось прерваться. Приходила Дора. Просила снять с нее «домашний арест», хотя еще не прошло тридцати суток после той истории, когда она вернулась в трезориум «под шофе» и это видели дети. Думаю, что поступил тогда правильно, не выгнав ее, а ограничившись взысканием. При всей своей утомительности пани Ковнер — отличный шацзухер по доминанте «С». Можно терпеть и ее взбрыки, и непредсказуемую любвеобильность. Не помню, писал ли я, что у нас произошла очередная рокировка. Гирш снова ночует в комнате Доры, а повариха подобрала Хаима, и теперь толстеет он. Отношения между всеми при этом, тьфу-тьфу-тьфу, прекрасные.

Но настроение мне Дора несколько подпортила. Когда я отказал ей, сказав, что уговор есть уговор и ей незачем отлучаться из трезориума, так как скоро будет много новой интересной работы, вдруг началась истерика со слезами и криками.

— Какая новая работа? — наскакивала на меня Дора. — Вы просто ненормальный! Вы не человек, а лога рифмическая линейка! Ради чего всё это, когда нас всех убьют? Вы что, страус? Не знаете, о чем говорят в Гетто? От того, чем мы тут занимаемся, ничего не останется! Вообще ничего! Ноль!

Она не знает, что я всё продумал и предусмотрел. И незачем. Рано.

Лучшая оборона — наступление. Я тоже перешел на крик.

— А откуда вы знаете, о чем говорят в Гетто? Вы же под «домашним арестом»! Я вообще всем запретил выходить за пределы трезориума! Пан Гарбер предупредил, что будут массовые облавы с немедленной депортацией. Или вы хотите, как Зося, угодить под случайную уличную «прополку» и сгинуть?

Она с достоинством ответила:

— Вам не понять. У следящей за собой женщины есть свои потребности. Мне нужно к моей косметичке, мне нужно сделать прическу. Ногти. Я черт знает на кого похожа. И я не дурочка Зося, чтобы выходить на улицу без денег. У меня всегда при себе пятьсот злотых, я таксу знаю. Откуплюсь… Удалось вам что-нибудь узнать про Зосю? — спросила она, чтобы уязвить меня. Как будто я бы не сообщил, если б Телеки что-то выяснил.

Я лишь покачал головой. Те, кого увозят, никогда не возвращаются.

Но я понял, что Дора все равно будет тайком уходить в самоволку, поэтому сказал:

— Если вы попадетесь не еврейской полиции и не польской, а немцам, пятьсот злотых вас не спасут. Тогда скажете начальнику — запомните слово в слово: «Я агент гауптштурмфюрера Телеки. Свяжитесь с ним». Повторите.

Она повторила, но легкомысленно, нараспев. Вечные ее перепады настроений.

Вышла, вернее выплыла из кабинета семенящей пританцовывающей походкой, вертя бедрами и делая замысловатые пассы руками. При этом пела:

Должно быть, какой-то куплет времен ее юности. Чертова баба! Вывела меня из равновесия и ушла довольная.

Чтобы вернуть ясность мысли, сижу, слушаю, как снизу доносится волшебный марш из «Щелкунчика». Это играет на пианино Таня.

В прошлом ноябре, когда нужно было срочно подыскать замену для Зоси, я взял на работу эту совсем еще девочку по двум причинам. Первая — субъективная. Таня умненькая, из культурной семьи и, что меня подкупило, русскоязычная. Мне приятно разговаривать на языке моей молодости. Таня играет на пианино не только детские песенки, как бедняжка Зося, но и классику — как в эту минуту. Кроме того, она рассказывает детям русские сказки, то есть открывает для них какой-то другой, непривычный мир. Разница в возрасте у них не так уж велика. Таня — подросток, поэтому дети воспринимают ее как старшую подругу, им с ней проще и легче, чем со взрослыми. Но аниматорша с ними не сюсюкает, никого не выделяет, и вообще в ней ощутима некая внутренняя жесткость. Воспитанники это чувствуют и ведут себя как шелковые. Даже Яцек не распоясывается, как с Зосей. Это вторая и главная причина. Гарбер, который привел девочку в трезориум, отлично разбирается в людях.

Таня очень закрытая, неулыбчивая, ничего о себе не рассказывает — полная противоположность Зоси. Чтобы стать такой в пятнадцать лет, надо пройти через ад. Тут многие прошли через ад, однако ожоги на всех действуют по-разному. Люди делятся на тех, кто хочет об этом говорить и кто не хочет. Таня из второго разряда, и это прекрасно.

Вот что. Напишу-ка я концовку речи целиком. Чтобы не бекать и не мекать. Чтобы каждое слово было на своем месте. Чтобы коллеги зарядились моей энергией и верой.

«Мы живем в мире не нашедших себя, безнадежно заблудившихся людей. Они панически мечутся, давят и калечат друг друга. Но среди этого безумного кровавого хаоса сияет крошечный круг света, единственное пятнышко разума и надежды. Оно создано нами, дорогие коллеги. Мы сцепили руки, встали в кружок, сдвинулись плечами и делаем великое, благородное дело: взращиваем саженцы на нашей маленькой делянке. Пока это хрупкие и тонкие ростки, но они тянутся вверх с жадностью здоровой, свободной жизни и со временем превратятся в прекрасную рощу, в оазис грядущего человечества! Теперь мы готовы посадить новые деревца, целых двенадцать! Наше маленькое новое человечество станет почти втрое больше!»

Потом я сделаю небольшую паузу, чтобы справиться с волнением, которое захлестывает меня прямо сейчас, и в самом конце скажу самое-самое главное:

Новый план возник позавчера. Простой, но вроде бы неплохой. Без подземелий и крыс.

В госпитальной столовой Таня случайно подслушала разговор. Санитарка за соседним столом рассказывала, что носит своему мужу-железнодорожнику, призванному в фольксштурм, еду — прямо на передовую. «Руди язвенник, ему надо протертое, иначе он загнется, безо всяких русских. Я ему морковочки-капустки вареной протру, разбавлю нежирным бульончиком, получается кашка. В термосе не остывает. Мой кушает да нахваливает, — хвасталась подругам немолодая тетка. — Пропал бы, говорит, без тебя. Теперь недалеко носить стало, фронт приблизился, очень удобно. Раньше-то надо было аж в Кляйне-Гандау переться, за аэродром, а теперь дойдешь до станции Пёпельвиц — и уже передовая. Часа за полтора оборачиваюсь».

В тот же день Таня познакомилась с этой Лоттой Шланге. Навести ее на нужную тему было легко. После этого очень естественно прозвучал вопрос: как это — на передовую без пропуска?

Санитарка ответила:

— Все люди. Когда останавливают, говорю: так, мол, и так, несу мужу диетическое питание. Он у меня язвенник. Рудольф Шланге, вторая рота 74-го батальона фольксштурма. Почти всегда пропускают, иногда даже проводят. Пару раз попала на сволочей, развернули обратно. Так я обойду стороночкой — и другим путем. Не оставлять ведь мужа голодным. У него начнет вырабатываться желудочный сок, а это яд. У меня два термоса. Один ему оставляю, чтоб без меня каждые четыре часа кушал, другой забираю домой.

В следующий раз Таня собиралась расспросить про маршрут подробнее. Сразу не стала, чтобы не вызвать подозрений. Но вчера половину санитарок, в том числе Лотту, отправили на принудительные работы — строить новую взлетную полосу в черте города, потому что аэродром Гандау теперь у русских.