Ничего, решила Таня. Соображу сама.
Налила в термос горохового супа — сойдет за «протертую кашку». Взяла плед, пачку галет. Уходя навсегда из квартиры, где прожила два с половиной года, не оглянулась. Не имела такой привычки.
Судя по рассказам Лотты, батальон ее мужа держал оборону где-то на Франкфуртерштрассе, за железной дорогой. По прямой это было всего полчаса пешком, но уже с Кёнингс-плац начиналась «прифронтовая зона». Пришлось идти закоулками, и до насыпи Таня добиралась больше часа. Через пути незаметно прошмыгнуть было нельзя. Там дозорные стояли в пределах видимости один от другого, а ночь как назло выдалась светлая. Но в этом тоже был свой плюс. Держась домов, Таня шла вдоль цепочки часовых, пока не увидела человека в шляпе. Значит, гражданский, фольксштурмовец. К нему и направилась.
— Добрый вечер. Скажите, пожалуйста, как пройти в 74-й батальон? Мне вторая рота нужна.
Пожилой дядечка с допотопной винтовкой через плечо уставился на ночное видение.
— Дочка, тебя как сюда занесло? Иди отсюда, иди. Здесь фронт. — Улыбнулся. — Ты к парню, что ли?
— Нет у меня парня, — кротко молвила Таня. — Разве не видите — я диакониса. Мне к папе нужно. Рудольф Шланге из второй роты. У него язва, вот покушать несу. Обычно мама ходит, но ее забрали на строительство взлетной полосы. Слышали, наверно?
— Эх, — вздохнул дядя. — За мной бы так домашние ухаживали.
И проблема решилась.
— Значит, так. Идешь по Гренцштрассе до парка, а там спросишь у кого-нибудь. Только гляди, на «цепных псов» не попади. Это фельджандармы, у них такая металлическая горжетка на цепочке. Но жандармы еще ладно. Главное — вон к тем домам не заверни. За Баренштрассе уже русские. Я бы тебя ей-богу проводил, но нельзя — на посту я.
Она поблагодарила ангельским голосом — искренне.
Стало быть, вон к тем домам, за которыми Баренштрассе, ей и нужно.
Подобраться вплотную к передовой, а дальше как учил морской лейтенант: забиться в щель, прикинуться камнем. Каждый день защитники крепости оставляют одну-две линии домов. Прогрохочет бой над головой — можно вылезать. Наверное, придется сидеть в каком-нибудь закутке день, два, а может, и три. Поэтому при себе плед, галеты и гороховый суп. После голодовки в Гетто вполне роскошно.
Осторожненько — где перебежкой, где пригнувшись — Таня вышла к наполовину разрушенной улочке. Эту часть города она неплохо знала. Тут неподалеку находилось кладбище, где хоронили пациентов дома престарелых. Однако улочку Таня определила только по табличке «Кришкештрассе». Отлично. По ней пройти, и будет пересечение с Баренштрассе. Но дальше, наверное, идти нельзя — упрешься в передовую.
И только она это подумала — из подворотни одна за другой стали вылезать темные фигуры, гуськом пошли куда-то вперед.
Таня вжалась в стену. Звякнул металл. Раздался громкий сердитый шепот:
— У кого оружие не обмотано? Ночью далеко слышно! Иван на звук мину кинет!
Солдаты свернули в следующий двор налево. А Тане, значит, путь был направо.
Там чернели развалины дома, за ними торчал прямоугольник уцелевшего здания. Кажется, это уже перекресток. Метров сто до него.
Искать нору нужно было здесь, в развалинах.
Таня медленно шла среди груд кирпича. Перед тем как переставить ногу, ощупывала землю, чтобы не споткнуться и не провалиться в какую-нибудь дыру. Сейчас яркая луна оказалась кстати. Без нее Таня не разглядела бы полузасыпанную сором лесенку. Она вела куда-то вниз. В подвал?
Так и есть. Дверь открылась с трудом, не сразу и не до конца — пережало косяк. Но Таня кое-как протиснулась.
Внутри было черным-черно. Пахло пылью и плесенью.
Посветила вокруг фонариком.
У стены какие-то здоровенные чугунные коробы. Угольные печи для отопления. Пол сухой. Вдоль улицы оконца, на уровне земли. Не подвал — полуподвал. То, что нужно! И укромно, и осмотр есть. Повезло Тане с убежищем, исключительно повезло.
Она принялась обустраиваться, потому что неизвестно, сколько здесь просидишь. Походила с фонариком по длинному помещению. Нашла кладовки, где жильцы хранили всякий хлам. Замки сбила кирпичом. Снаружи время от времени бухали выстрелы, по сравнению с ними производимый Таней шум был ерундой.
Нашла пинг-понговый стол без ножек. Перетащила в угол — чтоб не лежать на холодном. Сверху накидала старой одежды. Драный ковер, правда, пыльнющий, пригодится для утепления, если перед рассветом похолодает.
В общем, обосновалась с комфортом.
Легла, завернулась в плед. Стала думать о хорошем.
Может быть, уже завтра она будет у своих. Вечный бег от несчастья закончится. Наступят покой и воля. Может быть, даже счастье.
Как сказал пан Директор? «Ты создана для счастья»?
Это она однажды, насмотревшись на его педагогические эксперименты, попросила ее тоже протестировать, определить индивидуальный код. Любопытно стало. Вдруг в ней таится какое-то сокровище, а она знать не знает?
Пан Директор долго гонял ее по своим табличкам-карточкам, делал какие-то пометки, что-то высчитывал. Потом вздохнул, говорит: «Можно было бы в детстве поработать в направлении „Г-IIBa“, учитывая склонность к литературе и неплохое чувство слова, но теперь поздно. Ты уже упущенная — пятнадцать лет. В тебе соперничали две доминанты, „Г“ и „С“, но в какой-то момент под воздействием жизненных факторов твоя психика переориентировалась с рациональности на инстинкты. Я в своих исследованиях еще не дошел до этой сложной темы — как и по каким алгоритмам индотип в переходном возрасте может трансформироваться, но мне очевидно, что такое может произойти как по внутренним, так и по внешним причинам». И понес всякую заумь. Таня послушала-послушала, перебила: «Получается, из меня ничего путного теперь не выйдет? И что? На помойку меня выкидывать?»
Он замигал на нее через роговые очки.
— Что ты, детка! На помойку никого выкидывать нельзя. Уникального профессионала из тебя теперь не получится, это да. Но присутствуют явные параметры индотипа «С-IAa».
— Я забыла, что это.
— Ты создана для счастья. Личного счастья.
Таня прыснула. Во-первых, от неожиданности — где она и где счастье. А во-вторых, потому что сказано это было с сочувствием. Он иногда смешной бывал, пан Директор.
— Твой дар самый заурядный на свете, но оттого не менее ценный. Дар любви. Направленной на какого-то одного человека, как очень сильный, концентрированный луч.
— Что это значит?
— Скорее всего где-то на свете есть мужчина, которого ты можешь сделать очень счастливым. В этом и состоит твой талант. Сама с ним тоже будешь очень-очень счастлива. Главная твоя задача — найти этого человека и не ошибиться.
Уже не смеясь, даже не улыбаясь, Таня вцепилась в пана Директора мертвой хваткой: как, как найти и не ошибиться?
— Прислушивайся к себе, — ответил он. — Пойми себя. Чего тебе не хватает? В чем твой голод? Где в твоей душе прорехи, откуда сквозит холодом? Твоя пара тот — кто этот голод насытит и все щели прикроет. Не уверен только, что тебе следует заводить детей. Твой индотип не очень умеет делить любовь на части. Детям от вашей любви достанутся одни крохи, и это для них будет нехорошо.
Таня потом много про это думала. Про голод и прорехи души. И, конечно, про Него.
Стала думать и теперь.
А вдруг Он где-то недалеко? Он ведь наверняка воюет с крысами, не может не воевать. Закрыла глаза, увидела русскую военную форму — как из маминого журнала «Нива»: фуражка с кокардой, воротник кителя, погоны, портупея. На фуражке у наших теперь звездочка, а в остальном все такое же. Лицо под козырьком сначала было словно в тумане, но скоро проступили черты — такие же, как всегда, но удивительно отчетливые. Высокий лоб, тонкий нос, печальные глаза. В видениях Он всегда был печальный и смотрел в сторону.
Никогда Таня еще не видела Его так явственно, но нисколько не удивилась, потому что уже спала.
«Здравствуй, князь ты мой прекрасный, что ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?» — говорит она ему.
