— Я думаю, Галда из-за меня взъярился. Что мальчишку безо всякого опыта над ним начальником поставили. Конечно, это несправедливо. Мало ли что у меня звездочка. Взводом должен бы командовать он…

— Регулярная армия не дураками создана. Младший комсостав не обучен читать карту, не обладает нужными тактическими знаниями, не составит толкового донесения. — Санин вроде как даже удивился, что нужно объяснять элементарные вещи. — В армии на сержантах держится дисциплина, а командуют офицеры. Конечно, хороший сержант бывает гораздо ценнее малоопытного офицера, но только Галда был плохим сержантом. Из тех, что ломают солдата. А солдата надо не сломать, его надо построить. Эх, не видал Галда, как ломают пленных в немецком концлагере. Там у них целая методология. Сначала надо расплющить человека, превратить в дрожащую овцу, а потом уже гоняй стадо, как заблагорассудится. Поэтому лагерь на двадцать тысяч сильных, обученных военному делу мужчин у них могла стеречь рота резервистов.

— Как это — расплющить?

— Человека-то? Очень просто. Отними у него достоинство и делай с ним что хочешь. У нас эту истину плоховато понимают, потому что идея достоинства на Руси не очень укоренилась. Какое к лешему достоинство, если еще деды были крепостными рабами? Плющат, конечно, но без технологии, на голом инстинкте. Как Галда со своим идиотским «я — давалка». Вот у нас в Вольфенвальде, в сорок втором, был унтерштурмфюрер Кляйн. Мастер дрессировки.

Ефрейтор раздвинул губы — то ли скривился, то ли улыбнулся. По его лошадиной физиономии было не очень понятно. Рэм опустил глаза, чтобы не видеть дыру на месте отсутствующих зубов.

— Кляйн как делал? Встречал каждую колонну у ворот и пропускал по одному, будь там хоть тысяча человек. Не ленился. Пленный должен был встать на четвереньки и проползти мимо, а Кляйн бил каждого плеткой по заду. Кто отказывался вставать на четвереньки — сразу пристреливал. Представьте себе картину: очередь из ползущих людей и сбоку трупы. Называлось это у него по-научному «Kastration des Hengstes», выхолащивание жеребцов. Оставались только согласные быть меринами, а потенциально проблемный элемент устранялся сразу.

— Как же вы выжили? — спросил Рэм, болезненно морщась.

— А у меня иммунитет был. Получил прививку в тридцать седьмом, когда находился под арестом. — Санин снова оскалил щербатый рот, и стало понятно, что это все-таки улыбка. — Да, товарищ командир, у меня с везением не очень. Хотя как посмотреть — и тогда выпустили, и сейчас вот выкарабкался. Мне это в голову не приходило! Может, я вовсе не неудачник, а совсем наоборот?

Он, кажется, сам поразился неожиданному открытию и был не прочь порассуждать на эту тему еще, но Рэм, услышав про арест, конечно, сразу вспомнил про мать.

— А что было в тридцать седьмом?

— Человек со мной в камере сидел, интересный. Пожилой, из царских дипломатов. Научил одному секрету. Как сохранить достоинство, когда его хотят отобрать люди, которые могут сделать с тобой что угодно. Надо мучителей дегуманизировать. Он это так называл.

— То есть?

— Расчеловечить. Не считать их людьми. Вот овчарка лагерная — она же тебя унизить не может, если облает или даже укусит? Потому что она не человек, а собака, натасканная на злобу. Так же надо относиться и к этим. Они не люди, стыдиться их незачем. Поэтому я перед штурм-фюрером преспокойно встал на четвереньки, да еще улыбнулся, когда он меня плеткой ожег. Потому что подумал: когда-нибудь я тебе, злобная собака, за это отплачу… Вот это время и наступило. Я на фронте, и у меня оружие.

Санин засмеялся.

— Но с тем эсэсовцем вы навряд ли встретитесь.

— А я не Кляйну тогда улыбнулся. Я и в лицо-то ему не смотрел. Какое у овчарки лицо? Я улыбнулся свастике на пряжке. А она тут, близехонько. — Ефрейтор кивнул на рокот, доносившийся со стороны Бреслау. — Я, лейтенант, очень сильно воевать хочу. И те шестеро, которых Галда совершенно правильно определил, вытащил из шеренги на расправу — такие же. Мы все — я, Качарава, Карцев, Абрамов, Шишов, Возняк, Терещенко — воевать хотим даже больше, чем вернуться домой живыми. Болван Галда не учел одного. Что мы теперь не «гефангене», а солдаты. И я должен был всем нашим это напомнить.

Рэм уже привык к виду голых десен и смотрел на широкую улыбку Санина, не отводя глаз.

— Зубы это вам немцы вышибли?

— Нет, уже наши. В Оппельне, на фильтрации.

Вздрогнув, Рэм спросил:

— Подполковник?

— Почему подполковник? Такое высокое начальство нашего брата не допрашивает. Лейтенантик какой-то. У них там тоже метод, для скорости и отчетности. На первом же допросе вместо «здрасьте» сразу лупят со всей силы. Если видят, что слабак и долго выколачивать признательные не придется, впиваются всерьез. Им же показатели нужны — сколько предателей выявлено. А я зубы выплюнул, следователю улыбнулся, говорю: «Немцы крепче били». Он ко мне интерес и потерял…

Рэм молчал, не зная, что сказать. Про это нужно будет думать. Много и трудно. Или не думать вообще.

— Я не только поблагодарить пришел, — сказал Санин, не замечая Рэмова смятения. — Тут вот какое дело. Меня парнишка один тревожит. Такой щуплый, понурый, все носом хлюпает. Павлюченок фамилия.

— Я пока мало кого запомнил, — признался Рэм.

— Он деревенский, из Западной Белоруссии, совсем пацаненок. Его призвали прошлой осенью, сразу попал в плен. Пробыл недолго, даже до шталага не добрался, но сломанный вдребезги. Его по-хорошему лечить бы надо. Все время трясется. Чуть что — хнычет. Ну и, конечно, каждая сволочь его гоняет. В любом коллективе обязательно должен быть пария — закон стаи. Я таких по лагерям много повидал. Все плохо кончили. Как бы он, Павлюченок этот, руки на себя не наложил. Будет ЧП, ну и вообще…

Ефрейтор сделал паузу, будто чего-то ждал от начальника. Не дождавшись, пояснил:

— Вам как командиру вестовой положен. Взяли бы вы его. Он будет стараться. Парень деревенский, всё умеет.

— Хорошо, — кивнул Рэм, досадуя, что сам не сообразил. Он как-то забыл про вестового.

Утром пришел ротный, посмотреть на пополненный взвод. Кажется, остался доволен.

Потом, покашливая, наедине сказал Рэму:

— Всё бы ничего, но, видишь, не повезло тебе. Галда руку сломал. Кого на его место думаешь? Или не пригляделся еще? Тогда советую Хамидулина.

— Пригляделся, товарищ старший лейтенант, — ответил Рэм. — Прошу поставить на помкомвзвода ефрейтора Санина.

10 апреля 1941

Сейчас буду писать долго и подробно — пока не успокоюсь. Начну с утреннего, нормального. Чтобы взять себя в руки и собраться с мыслями.

Как обычно, пока дети завтракают, мы завершили консилиум по итогам вчерашней работы (Изя). Вечером, за спорами, не успели изучить пластилиновое чудовище, над которым так самозабвенно трудился объект. Он сказал, что это ежик, и на первый взгляд, действительно немного похоже: в бесформенную лепёху воткнуты горелые спички, изображающие иголки (вероятно, Изя пошуровал на кухне, в пепельнице Фиры, которая беспрестанно курит). Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что у «ежика» почему-то три глаза (сушеные горошины — вчера Фира варила гороховый суп) и шесть ног.

Мы впятером склонились над этим творением, внимательно его рассматривая.

— Он мой, он художник, — горячо сказал Хаим. — Никаких сомнений! Нестандартное воображение, свободная фантазия, ревизия существующих правил через творчество. И посмотрите на смелость лепки! Все признаки «К»!

Я понимаю, из-за чего он так взволновался. Первый семестр заканчивается, а Гольдберг — единственный, кто перед следующим этапом остается без подопечных. Ни одного явного «креативиста» в потоке пока не выявлено.

— Изек и похож на маленького рыженького Делакруа, — согласилась Дора. — По малышу уже в этом возрасте видно, что он будет художником.