Капитан поморщился — словно у него в самом деле сломался зуб. Справился с приступом боли, продолжил:

— Мы и обломали, когда попробовали взять Бреслау с хода. Которые из вас были — помнят.

— Хрен забудешь, — откликнулся комроты-два, начальник Петьки Есауленко. — У меня четверть людей осталась.

— Потому что поперли напролом, ура-ура, да на заминированные мосты, да на дзоты вдоль железнодорожной дамбы, — сказал замполит. — Мы чего не учли, товарищи? Что у многих фрицев тут дом. Семьи. Что отступать им некуда. Когда крысу загоняешь в угол, она дерется насмерть.

— А нечего было лезть, — раздался голос из угла. Рэму было не видно чей. — В узкие улицы, где всюду каменные коробки. Сколько народу положили. Расхерачить с воздуха подчистую, и баста. Не было бы никакого Бреслау. И мы б тут не увязли, а пошли бы на Берлин.

— Товарищи, товарищи! — Командир постучал веткой по стене. — Тихо! Приказов верховного командования мы обсуждать не будем. Так, лейтенант Зотов? Ну то-то. А выводы какие надо сделаны. Вот отсюда, с юга, с линии Опицштрассе — Лотарингерштрассе, сильно укрепленной противником, дивизию перемещают на западный участок, в район Оппенау. Вот сюда. Сдаем занимаемые позиции 181-й и 309-й, которые подкреплений не получили, и располагаемся между Шмидефельдом и Нойкирхом. Наш полк конкретно вот здесь. — Ветка-указка ткнулась в бумагу. — Бросок будет произведен в темное время суток. Батальон пока ставят во вторую линию. Будем готовиться к новому штурму.

Тут адъютант (его фамилия была Секацкий) подмигнул, по комнате прокатился смешок — Рэм не понял, почему.

Репин обернулся.

— Зря обрадовались. Готовиться будем всерьез. Теперь у нас почти штат. Отпуск закончился. Из состава батальона выделяется сборная учебная рота. В нее включены взводы, где больше половины новобранцев. Будут учиться воевать в условиях уличных боев. По всей науке. Ответственный — зам по строевой части старший лейтенант Птушко. Эй, Валь! Спишь что ль? — обратился он к дремлющему старлею.

— За…закемарила малость, — ответил зам по строевой, сдвинул шапку на затылок и оказался молодой круглолицей женщиной.

Комбат гордо кивнул на нее:

— Знакомьтесь, кто еще не видал. Наша знаменитость. Валентина. Одна такая на всю армию: женщина — боевой офицер фронтовой пехоты. С сорок первого года воюет. Про нее сколько раз в газетах писали. Всё знает-умеет лучше любого мужика. И вас научит. Давай, Валя, тебе слово.

Репин прижал рукой верх живота, ссутулился, сел.

Женщина встала, сняла ушанку. Волосы оказались стриженными по-мужски, под полубокс. Подавила зевок, потерла глаза.

— Извиняюсь, товарищи. Ночью ездила с квартирьерами, смотрела новые позиции… Коль, — обернулась она к комбату. — Давай отпустим «старичков». Зачем им зря время терять?

Капитан кивнул. Глаза у него были страдальчески зажмурены.

— Ага. Тогда так. — Она достала листок. — У меня тут записаны взводы, поступающие в мое распоряжение. — Прочла пять фамилий, в том числе Рэма, причем фамилию повторила: — …Есауленко, Клобуков… Клобуков… — И еще раз, будто пытаясь что-то вспомнить: — Клобуков… Остальные свободны. Чего ученых учить? А кто со мной — пойдем на улицу. Там весна, солнышко.

Рэм и еще четверо вышли за удивительным замком-бата во двор. Сели на бревна. Валентина Птушко встала перед ними. Теперь — вблизи, при ярком свете — Рэм разглядел ее получше.

Наградные колодки в два ряда, четыре нашивки за ранения. Ого! Широкий обветренный лоб, небыстрый взгляд, плотный подбородок. Не мужчина, но и не женщина. Наверно, такой была Василиса Кожина, партизанская командирша, командовавшая мужиками в ту первую Отечественную.

Остальные взводные, такие же младшие лейтенанты, как Рэм, тоже смотрели на диковинного начальника, верней начальницу, и, похоже, ничего хорошего не ждали.

Старший лейтенант улыбнулась, и сразу стала похожа — нет, не на женщину, а скорее на простого, приветливого парня.

— Обычно на фронте офицерам, только что прибывшим из училища, говорят: «Всё, чему вас там учили, забудьте, на фронте это не пригодится». Я вам такого говорить не буду. На фронте вам всё пригодится: и тактика, и знание уставов, и строевая. Но потом, не в Бреслау. Вот я, как вы слышали, с сорок первого года воюю, а тут пришлось всему учиться практически с нуля. Курс наук у нас будет специфический. Только два предмета. Первый: как брать с боем городские постройки. И второй: как это делать с наименьшими потерями. Именно в такой последовательности, к сожалению.

Что было удивительно, говорила она, не пытаясь изображать мужчину, а совершенно по-женски. И речь была правильная, как у преподавателя.

Не Василиса Кожина, а скорее Комиссар из «Оптимистической трагедии», скорректировал первое впечатление Рэм. Но Птушко опять улыбнулась, как-то совсем не по-командирски, и он опять мысленно поправился. Комиссарша была жесткая, потому что хотела что-то доказать революционным матросам, а эта уже давно всем всё доказала, поэтому ничего из себя не изображает.

— Когда я под Москвой попала в ополчение, санитаркой, нас ничему не учили, времени не было, — продолжила инструкторша. — Только винтовку заряжать да на спуск жать. И сразу кинули на фронт, затыкать дыру. Там, в дыре, весь наш батальон и лег. Почти что без толку. Фрица мы задержали максимум на полчаса. А тут у нас будет по-другому. Я нашла отличное поле для учебного полигона. Боеприпасов для стрельб навалом. Погода тоже неплохая. Единственно — неизвестно, сколько времени до штурма. Поэтому наша с вами задача успеть как можно больше. Учиться будем все время. Бойцам — шесть часов на сон, и в течение дня три часовых перерыва. У вас, командиров, и того не будет. Нужно твердо понять одно: чем больше успеем, тем лучше будем воевать, а значит, быстрее закончим и меньше народу похороним. Напоминайте об этом вашим бойцам сто раз в день. На лишнее ни минуты тратить не будем. Окапываться, строем ходить, песни орать — это всё не для нас.

Слушали ее очень внимательно, еще лучше, чем комбата. А Рэм поймал себя на том, что чувствует себя будто в школе, на уроке, причем не на какой-нибудь тоскливой биологии, а на физике, которую так потрясающе вел Лев Львович, их классный.

— Учеба будет разбита на три этапа. Это как школа трех ступеней. Начальная — четыре дня. Занятия будут вестись поотделенно: как правильно ползать, перебегать, быстро заменить-зарядить диск, исправить заклин, перебежать-укрыться. И, конечно, первая медпомощь при ранении: товарищу и себе. Научим бойцов накладывать жгут, делать из подручного материала шину, а еще со склада прислали американские шприцы с противостолбнячной сывороткой. Это очень здорово, много жизней спасет.

Рэм поднял руку, но Птушко угадала вопрос.

— Как будут организованы поотделенные занятия? Очень просто. В каждом взводе есть ветераны. Они всё это умеют, покажут. Я тоже буду приглядывать. За день обойду всех, и не один раз. А через четыре дня устрою экзамен. Лично проверю готовность и каждого отделения, и каждого бойца. С этим ясно?

— Более-менее, — солидно сказал Петька.

— Хорошо. Потом будет школа второй ступени. Считайте — семилетка, потому что рассчитана она на семь дней. Действие взводом в условиях уличного боя. Действие в составе штурмовой группы, в танковом десанте и прочее. Будем штурмовать развалины и уцелевшие дома в освобожденной части города. Ну а если у нас после этого еще останется время — поучимся в старших классах. Тут пойдут всякие специальные хитрости и тонкости — наука, которую мы постигли в Бреслау и за которую дорого заплатили. Вот так. Вопросы есть?

Рыжий парень, кажется, из второй роты, игриво поинтересовался:

— Товарищ старший лейтенант, а про институт вы нам расскажете?

— Мы сейчас не в строю, а просто разговариваем, — ответила она, дружелюбно на него поглядев. — Поэтому зови меня «Валя» и на «ты». На институт у нас времени точно не будет. Десятилетку бы пройти — уже много.

— Ну а если было бы время? — не унимался рыжий.