Майк тоже умел увлечься работой — но превращать доходное дело в смысл жизни? Уж увольте! С Джо они договорились моментально. Встретиться решили в Энкуэнтро. В отсутствие Джима Джо предложил обращаться к нему по-русски. Как звучит Джозеф в переводе на тартарское наречие?

— Иосиф, — ответил Майк. — В народе говорят Осип. Можно ласково: Ося. Но у нас принято величать по имени-отечеству. Какое имя у твоего отца?

— Константин.

— Значит, по-русски ты Иосиф Константинович. А что? Никто и не догадается, что такое имя может принадлежать шотландцу…

Произнести такое Джо не умел и от нововведения предпочел отказаться.

Про Энкуэнтро Джо сказал твердо: это самый востребованный у серферов пляж Доминиканы. Так что после тринадцатичасового перелета от Москвы до Санто-Доминго Майку пришлось еще пять часов трястись в автобусе до Энкуэнтро.

В самолете его развлекал разговорчивый попутчик.

— Куда летишь, братан? — бесцеремонно спрашивал хорошо кормленный дядька, сидевший через проход. — Нырять? Тунца ловить? Серфить?

Озадаченный Майк задумался, как ответить, чтоб и вежливо, и чтоб непрошенный собеседник отвязался, но дядьке его ответы не требовались. Он горел желанием учить и наставлять. У него там домик на берегу, маленький, пятьсот метров всего, зато с бассейном; он везде был и все знает.

Вообще-то, в Доминикане делать нечего и негде, зря он этот дом в Пунта-Кане покупал. За территорией Пунта-Каны реально стремно: могут обокрасть — мачете к горлу и не рыпнешься, или еще чего похуже устроят. Тут дядька причмокнул, то ли вспоминая некое приключение, то ли предвкушая его.

— Бдительность, братан, — словоохотливость просыпалась в спутнике после каждого выпитого стаканчика водки, — и еще раз бдительность! И осторожность.

— Котлы, — и дядька выразительно звенел браслетом розового золота с привешенным к нему устройством для производства впечатления и отсчета времени, — ложи в сейф в отеле. Хотя и там жулики сопрут…

Майк с сомнением глянул на свои часы с черным пластмассовым ремешком и изрядно потертым корпусом. Барометр и компас помимо минут и секунд — это ценно, но не для воров…

— Бумажник, карты там, кэш, — для пущей наглядности сосед вытащил из кармана небольшую пачку долларов, сложенных пополам и скрепленных серебряным зажимом, — с собой не таскай. Такси — только по месту. На экскурсию тачку не нанимай: пока вы едете, он позвонит, предупредит — там встретят так, что не отмажешься… Только группой и только автобусом.

Именно автобусом Майк и собирался ехать из аэропорта — правда, не экскурсионным, а обычным рейсовым — но соседа в свои планы посвящать не стал. Тем более что тот принял еще стаканчик, и его потянуло на рассуждения с моралью. Дескать, в Пунта-Кане скучно, зато чисто и приличия соблюдаются, ну, а кому интересны эти нищие туземцы и их вонючие трущобы?

В общем, толком поспать в самолете не удалось, и в автобус Майк садился уставшим и раздраженным. Жару поддала милая — по здешним стандартам — девушка, делившая с ним одно сиденье. Всю дорогу они жалась к Майку раскаленным то ли от рождения, то ли от страсти бедром — да так, что на одном из поворотов едва не выдавила спутника в окно.

Уже потом пришла догадка: таким способом она защищала свою потенциальную добычу от других хищниц: все-таки он был единственный белый — а значит американец, а значит богатый — не только в автобусе, но, по-видимому, и на всем маршруте.

Усталость не дала Майку понять нехитрой девичьей тайны и не разрешила следовать зову женских инстинктов. Он оставался нечувствителен к грубым нежностям и заслужил в итоге полупрезрительное причмокивание, неповторимое и непередаваемое.

«Сколь ж лет нужно тренироваться, — думал Майк, когда девушка наконец сошла, — чтобы научиться вот так недвусмысленно выражать неодобрение — причем без слов. Наверное, с рождения».

Своей радостной половиной он проводил девушку аплодисментами, а умной — сообразил, что за подобным опытом нет смысла летать через половину земного шара. Достаточно летом добраться до Ростова и отправиться автобусом к морю.

Он так ездил однажды, давно уж… Та же жарища, та же пылюка, те же наливные девушки с аппетитными, стремящимися заполнить всю временно занимаемую территорию, формами. И куда более понятные невербальные знаки.

Впрочем, тогда в ростовском автобусе его никто и не думал соблазнять. Там звучали хриплые песни о загубленной молодости, водитель непрерывно курил и сплевывал в окно, и Майку казалось, что не на море он едет, а в тюрьму на отсидку.

Здесь же, в Доминикане, радио веселило публику красивыми мелодиями латиноамериканской музыки, а водитель носил на голове некое подобие форменной фуражки и вел себя — старался вести, во всяком случае, — официально и представительно.

О, эта музыка! Она скрашивала существование Майка все пять часов пути! Кондуктор, худосочный мальчишка, всю дорогу свисавший с подножки и державший дверь открытой, чтоб улавливать порывы тридцати пятиградусного ветерка, пританцовывал и подпевал непрестанно.

По временам чувства переполняли его, и тогда он подскакивал повыше и повисал над неровным шоссе, вцепившись в дверь и не касаясь автобусных ступеней ногами.

Водитель то и дело выговаривал ему. Слова летели нервно и длинно, но понятно даже для безъязыкого иностранца. «Мучачо, — говорил шофер, — свалишься под колесо — твое дело, мне не жалко, мне нового дадут. Но если твои кости проткнут резину, мы застрянем, и жизнь пассажиров осложнится. Подумай о людях, мучачо!»

Вспомнив о сострадании к людям, юный кондуктор возвращался на трясущуюся твердь автобусной подножки, но вскоре зажигательная музыка подхлестывала его, и на следующем повороте он вновь вспрыгивал одним локтем на крышу, другим — на распахнутую дверь, и снова болтал ногами, горланя от избытка чувств и молодости.

Толчея, духота и невероятная влажность чуть не уморили Майка. В России такой горячий и мокрый воздух можно найти только в парилке русской бани. Если сидеть тихонечко в уголке, в парной можно провести от силы полчаса. Он же продолжал париться час за часом, и конца этой муке не предвиделось.

Иногда ему становилось тяжело дышать. Он заметно бледнел, и тогда смуглая публика поглядывала на него участливо и с беспокойством: что ищет здесь этот белый? Не сделалось бы ему худо, тогда беды не оберешься…

По счастью, на одной из остановок толпа схлынула, в автобусе появились свободные места. Именно там сошла девица, своим телом ограждавшая Майка от опасного доминиканского мира. Жара схлынула, по салону пробежал ветерок, и дышать стало легче.

Он закрыл глаза и расслабился, не боясь задремать: ехать-то до конечной станции! И тут мальчишка лет семи или восьми, до того момента сидевший вместе с отцом где-то сзади, пробежал вперед и заговорил, обращаясь к приезжему.

Что мог понять Майк из частой мальчишечьей речи? Ведь он ещё ни слова не знал по-испански, да к тому же испытывал раздражение от нескончаемых путевых тягот.

Однако мальчишка стоял перед Майком весь такой пыльный, такой задорный, искренний, в растянутой футболке и выцветших шортах, в резиновых шлепанцах на босу ногу — и говорил, говорил, делая руками жесты и кивая в такт словам.

Темные влажные глаза его сверкали добрым интересом. Стало понятно: ребенок не выпрашивает подачку, как это заведено в бедных странах, а спрашивает о чем-то. Но о чем?

Раздражение испарилось бесследно. Майк приветливо улыбнулся мальчику. Краснея от неловкости и непонимания, он полез в карман, добыл из джинсовых недр пятирублевую монету — еще новую, с нестертым двуглавым орлом на аверсе и нехитрым растительным вензелем возле цифры «пять» на реверсе — и вручил мальчишке.

Вспоминай, дружок, неразговорчивого иностранца! Вырастешь, потрогаешь старую медяшку — и захочется тебе поехать в Россию, пельменей с медвежатиной отведать, с красными девками помиловаться, по снежку да на саночках прокатиться.

Мальчик взглянул на диковинную монету, разулыбался, словно понимая мысли Майка, и вдруг крепко обнял иностранца за шею. «Грасиас, сеньор!»