Вниз мы шли тем же маршрутом. Вообще-то, мне хотелось спуститься той тропой, что исхожена другими восходителями — тем более что путеводители обещали по пути следования интересное: натеки серных отложений и старые фумаролы. Все-таки Охос-дель-Саладо когда-то извергался! Но что-то — снова глубокое, новое, неизвестное мне — удержало, и я пошел к приюту так же, как и шел сюда.

Уже внизу, на площадке перед входом в домик, Алекс сказал:

— Правильный выбор. Интуиция не подвела тебя. Вулкан этот еще жив, не дай бог какие подвижки — даже самые незначительные — и тем, кто оказался вблизи трещин, не позавидуешь.

О чем он говорил, я понял, когда мы уже погрузились в обратный путь. Почва под ногами сначала колыхнулась, потом подпрыгнула, меленько подрожала — и, казалось бы, все. Однако в зеркало заднего вида, когда мы катили вниз, я рассмотрел облака пара, с силой вырывающегося из склона.

Остановившись и наведя на пар бинокль, я увидел, что туман вулканических газов затягивает область, по которой проходит отвергнутый мной маршрут. Получается, что-то внутри меня подсказало безопасный путь? Это странно, ведь интуитивные решения принимаются на основе ранее усвоенных знаний и накопленного опыта — а с вулканом, потухшим не до конца, я вижусь впервые в жизни.

Когда я вернулся за руль, а Алекс произнес:

— Хороший знак. Надежда есть!

Хотелось поинтересоваться, какой такой знак он имеет в виду, и на что именно надеется, но тут оказалось, дорога до самой «Атакамы» чуть не по пояс завалена снегом, и нашему полноприводному громиле — а вместе с ним и мне, грешному — придется потрудиться, прокладывая колею. Но вниз — не вверх, и со снегом мы справились. Объяснения я получил позже.

— Видишь ли, Майк, — проговорил Алекс с интонациями шпиона, вынужденного общаться с ребенком, — надежды мои просты. Мне хочется видеть тебя таким же, как и я. Как твой старший товарищ, я прямо таки переполнен ожиданиями.

«Спорить тут не с чем, — подумалось мне, — каждый из нас стремится видеть в близких свое отражение. В идеале — полностью совпадающее. Только не каждый осознает это стремление».

— Но, — продолжал Алекс, — ты, разумеется, не совсем такой, как я. Вот для чего ты закупил и оставил в приюте тонну припасов?

«Он замахнулся на святое! — вскричал внутренний голос. — На «покушать в дороге»!

— Это банальная забота о ближнем, — ответил я. — Чтоб не умерли с голоду, вдруг чего.

— Предположим, забота, — согласился он. — А чтоб не перемерзли, не хочешь им крышу над головой организовать?

— Кому «им»?

— Да все равно кому. Кому-то чужому. Нуждающимся.

— Я что-то не понимаю…

— Что тут непонятного? У тебя есть возможность накормить гипотетических странников — и ты снабжаешь их едой; а они, быть может, еще даже не знают, что их путь когда-либо проляжет через Анды. Ну, а имелась бы у тебя возможность дом построить квартир на триста и подарить бездомным — построил бы? Подарил бы?

— У меня нет такой возможности.

— Давай предположим, что ты в силах построить даже не один дом, а целый квартал. Или город. Тогда — построил бы? В дар человечеству, так сказать?

— Скорее всего, да, — согласился я.

— Во-о-от! — воскликнул он. — А я — ни за что! Потому что я создал — то есть, создал бы, — поправил себя Алекс, — условия, в которых люди сами могут позаботиться о себе. Мне хочется, чтобы ты умел создавать условия. А ты хочешь просто дарить. Это разные явления.

Я рассмеялся в ответ.

— Тот, кто создал современные условия жизни — большой шутник, Алекс. Абсолютное большинство народу не может ни купить тонну продуктов — а ведь это всего лишь годовой запас в перерасчете на одного человека, — ни, тем более, обзавестись жильем. Люди десятилетиями горбатятся на оплату ипотеки — разве это правильно?

Он оставался серьезным, а глаза прямо-таки светились сталью.

— Совершенно правильно. Ипотека, если угодно, — фактор естественного отбора. Кто совсем плох — не тянет даже её и скоро выбывает из соревнования. Кто хоть сколько-нибудь небезнадежен, справляется с этой проклятой ипотекой. Ну, а кто действительно прозорлив, умен и силен — тот даже и близко не подходит к кредитному ярму, и уж тем более не сует в него голову. Тем и ценен!

Все мое существо возмутилось. Ладно, мы с ним лазаем по горам как ненормальные. Нам простительно. Но ведь обычный человек предпочитает тепло, семью, уют, с детьми поиграть, подремать под телевизор. Разве это плохо? Разве это неправильно?

И я сказал:

— А скитаться по углам, подавлять желание завести семью и детей, сублимировать душевные порывы горными походами, как ты предлагаешь — это правильно?

— Да! — ответил Алекс с торжественной суровостью, и мой внутренний голос замотал головой и затопал ногами.

— Если все плюнут на инстинкт размножения, выражаемый в том числе и согласием на ипотечное кредитование, что станет с человечеством через сто лет? — возразил я.

— Вымрет.

Ответ прозвучал на редкость спокойно, если не сказать буднично.

«Фашист! — прокричал мой внутренний голос. — Тресни его по башке!» Но я даже не шевельнулся. Я молчал. Что можно сказать тому, кто готов создавать условия для вымирания человечества?

— Видишь ли, Майк… — Алекс снова говорил интонациями Пал Андреича из «Адъютанта его превосходительства». — Любой биологический вид обречен на вымирание. Какая, в сущности, разница, просуществует человечество сто тысяч или сто миллионов лет?

— Зачем же тогда существует человечество и живет человек? — спросил я, не ожидая ответа на риторический вопрос. Но Алекс не смолчал.

— У меня есть ответ на этот вопрос. И он не такой, как ответ, скажем, одного твоего друга — Джо Макальпина или другого — Джима Торнтона. И совсем не такой, как у любой из двоих возлюбленных тобой девиц, Джули и Беллы. Самое странное, что каждый прав в своем знании. Я — по-своему, парни — по-своему, и обе эти особы, приближенные к твоему телу — тоже по-своему.

Я оторопел, а мой внутреннее существо принялось перебирать в памяти наши с Алексом разговоры. Про Джо мы с ним точно говорили, про Джули я, кажется, упоминал перед походом на Килиманджаро — треп дело такое. Но ведь о Джиме он не знает! Я и сам фамилию Джима узнал вот недавно, от Джо. Ну, да, они же были знакомы когда-то. Быть может, и не так давно. Но Белла — откуда он знает про Беллу?

В Африке, когда мне Кристина слала сообщение за сообщением, я имени Беллы точно не произносил. Сам тогда не знал его. К тому же Беллка не относится к особам, приближенным к моему телу. Пока не относится. Или все предрешено, а он видит?

После Килиманджаро, он сказал, что у меня в офисе поселился хаос — а на самом деле порядка там все больше и больше. Значит, ничего он не видит, а мне, вследствие длительной кислородной недостаточности, мерещится всякое? Непонятно!

В общем, на этой непонятности наши разговоры кончились. Я улетал в Москву, он — на Памир. Жаль, говорит, если акклиматизация пропадет впустую. Схожу, говорит, на свой любимый пик Коммунизма, что ли. Логово у него там, шутит. Гарем из самок йети…

Вольному — воля, как говорится, но вот что мне непонятно: если Алекс все свое время тратит на альпинизм и прочий экстрим, когда он успевает работать и зарабатывать? Впрочем, если жить скромно — а Алекс не я, в своем холостяцком быту он более чем скромен — одной маленькой галактики, проданной Голливуду, может хватить на всю жизнь.

* * *

Московские новости радовали — причем во всех отношениях. Весна началась рано и шла дружно — с ярким солнцем, синичьими трелями, подснежниками у метро. После Аконкагуа и Охос-дель-Саладо я ощущал небывалый прилив сил, однако, без прежнего рвения к работе.

То самое нечто, возникшее у меня в сознании и помогшее совершить правильный выбор маршрута по чилийскому вулкану, никуда не делось. Оно продолжало неощутимо присутствовать во мне и влияло на мои пристрастия. И как! Угнетало тягу к наживе, чувствовал я и слегка пугался творящихся во мне перемен.