Общество Лигеи позволило мне ненадолго забыться. Когда мы покидали ресторанчик, даже Тоша, разомлевшая от обилия сластей, сменила гнев на милость и позволила посадить себя на коня, которого я вел в поводу. Я проводил вдову с дочерью до дома, где они снимали меблированные комнаты. Этот дом был совсем не похож на жилища, виденные мною в бедном квартале: чистенький, аккуратный, с фасадом, украшенным изображением золотых лоз на темно-голубом фоне, набранным кусочками цветного стекла. Мозаика весело играла на солнце, над ажурным крыльцом нависал кованый балкончик, покрытый позолотой. Я представил, как с этого балкончика Лигея дает свои выступления, как устремляется ввысь ее крылатый голос, а сама она будто воспаряет над толпой. Просить вдову читать стихи я не осмелился, хотя до последней минуты надеялся, что она смилостивится и расскажет хотя бы пару строк, и оттого медлил уходить. Но моим надеждам не суждено было сбыться. Верно, я не смог скрыть разочарования, потому что Лигея сказала:

— Мне кажется, вы считаете меня лгуньей. Однако я ничуть не кривила душой, говоря, что не помню своих стихов. Я отдала их ученику, все до единого. Отныне они принадлежат ему, он читает их друзьям или же вообще не читает никому, замкнув их в ларце из тишины. Но я не жалею ничуть. Я неустанно благодарю Создателя за дар поэзии, которым он меня наградил. Этот дом, и учителя для Тоши, и все наше благополучие зависят от моего дара. Пока я живу, пока дышу, пока вновь и вновь могу учиться рифмовать, нам с дочерью не страшна нищета. Нам не приходится обменивать счастливые моменты жизни на кусок хлеба, не приходится раздаривать сокровенные переживания за крышу над головой. Мой талант позволяет нам отсрочить путь в Оblivion и жить, помня каждый прожитый день, точно бесценный дар свыше.

Неожиданная искренность Лигеи была искренностью к незнакомцу, перед которым не страшно обнажить душу, зная, что он уйдет унесет за собой ее тайну далеко-далеко. Между нами не встанет завтра, ей не придется глядеть мне в глаза, боясь различить в них свое отражение в тот единственный миг слабости, когда я видел ее без маски. Я вскоре забуду это отражение под шелухой повседневных забот. И я принял искренность Лигеи, хотя мало вдумывался, о чем она говорит. По просветленному ее лицу, по лучистому сиянию глаз я понимал, что сказанное важно для нее, и не стал выпытывать смысла, соглашаясь с предложенной ролью исповедника. Мы расстались добрыми друзьями в полной уверенности, что наша встреча не повторится больше никогда.

Но что-то они стронули во мне, ее слова, и затаенная в них хрустальная печаль, и загадка, которую мне отчаянно захотелось разгадать. Вновь и вновь я спрашивал себя, отчего Лигея сказала, что стихи больше ей не принадлежат? Как может поэзия быть чьей-то собственностью? Это все равно, что говорить о принадлежности воздуха или лунного света. Чем пожертвовала вдова за комнаты в богатом квартале, за модные платья, обеды в ресторанах и учителей для дочери? Почему она говорила об Обливионе так странно, будто он был не ее родным городом, а чем-то иным, грозным и жутким? Отчего именовала даром свыше способность помнить каждый прожитый день, непременную для любого человека?

Вопросы множились, цеплялись один за один, и вот уже я принялся перебирать в памяти события, случившиеся со мной со дня приезда в Обливион, недосказанности и оговорки, обрывки фраз, странные разговоры, нечаянным свидетелем которых я стал, пытливые расспросы Януси, предупреждение Габриэля, которым я все чаще пренебрегал в последние дни, ритуал с троекратным согласием неведомо на что вместо оплаты, ссору с Горноставевым, повлекшую за собой роковую дуэль — все это переворачивалось в моей голове, подобно цветным стеклышкам внутри калейдоскопа, наслаивалось друг на друга, складывалось, разбивалось, умножалось и преображалось, пытаясь сплотиться в единое целое.

«Вы даже и не можете представить себе, насколько богаты — с вашим военным опытом, с вашим мужеством и героизмом. Да по меркам Мнемотерриии вы состоятельный человек!»

«Еще вчера Лигея радовала нас своим талантом, а сегодня на него сыскался покупатель. Теперь она переберется в богатые кварталы, будет рядиться в шелка, укладывать кудри высокой прической и добела пудрить лицо. Но стихов — стихов она сочинять не станет. Ее талант продан, ее голос вложен в уста другому человеку».

«Вообразите на минуту, будто вам позволено выбирать, что помнить, а что — нет. Какими воспоминаниями вы предпочли бы пожертвовать?»

«Вы, верно, перепутали меня с кем-то, любезный сударь. Я ни за что не забыла бы такую красоту, кабы она только была моей».

«Спросите вашего друга, чем он расплачивается с кредиторами? Попросите Габриэля припомнить самые яркие из армейских историй, какими он бахвалился на днях. Перечитайте свои дневники, наконец! И тогда, быть может, вы начнете что-нибудь понимать».

«Здесь живут только богачи, прочим в Мнемотеррии уготован один исход — Оblivion. Разница лишь в том, раньше это случится или позже».

«Отец серьезно болен. Ему следовало бросить учить намного раньше, да только он все храбрился, все откладывал на другой раз. Не было никаких предвестий, и вдруг — началось. Как бывает у всех, кто живет в Oblivion».

«Пока я живу, пока дышу, пока вновь и вновь могу учиться рифмовать, нам с дочерью не страшна нищета. Нам не приходится обменивать счастливые моменты жизни на кусок хлеба, не приходится раздаривать сокровенные переживания за крышу над головой. Мой талант позволяет нам отсрочить путь в Оblivion и жить, помня каждый прожитый день, точно бесценный дар свыше».

Я будто сделался проводником, через который шло электричество. Огромных трудов мне стоило остановить поток мыслей, чтобы воротиться в действительность.

Действительностью стал князь Сергей Михайлович, гостивший у Звездочадских — не то Януся или ее матушка звали его, не то (что куда вернее) князь пригласил себя сам. Сергей Михайлович восседал в гостиной на любимом месте Звездочадского — обитом сафьяном диване с подлокотниками в виде богини Ники, откинувшись спиною и забросив обе руки на спинку дивана, закинув ногу на ногу и покачивая блестящим штиблетом. Все внимание князя было адресовано Янусе — это для нее он выпячивал грудь, топорщил золоченые усы и раздувался от собственной значимости, как диковинная рыба-еж, какую путешественники привозят из своих далеких странствий. Меня князь поприветствовал едва заметным кивком.

— А часы-то ваши снова стали, — говорил он. — Я настоятельно рекомендую рассчитать прислугу за небрежение. Вы, женщины, жалостливы, всяким прохиндеям легко растрогать вас слезливым враньем. Коли вам неловко рассчитать бездельника, я готов принять на себя сию неприятную, но необходимую меру. Взамен отправлю к вам своего Гордея, он мужик толковый, от работы не отлынивает.

— Пожалуйста, не утруждайтесь, — попробовала возразить Януся, но Магнатский был непреклонен.

— Ничуть мне это не трудно. Забота о беспомощных созданиях, к каковым я отношу всех женщин без исключения, — первейший долг благородного человека. Ну-ну, не грустите, давайте-ка я развлеку вас историей охоты на леопардов. Из ружья я перебил их десятка два или три, и это мне сделалось скучно. Тогда я попросил местных жителей — а они черны, как дно закопченной кастрюли, лица имеют страшные, губами навыверт, носят юбки из листьев и ничего кроме них, а кожу натирают маслом, чтобы она блестела, как сапог, — так вот, я просил их учить меня владению копьем. Вот забава так забава! Я взял копье и преследовал самку леопарда по жаре, сквозь ядовитые испарения болот, через леса магнолий, по течению вспененных рек, по глухим оврагам. На исходе дня, когда закат был багрян, а в другой стороне неба уже всходила опалово-млечная луна, я настиг самку вонзил острие копья ей в горло, и трижды там повернул. Воротившись, я отыскал логово со зверенышами, от которых самка меня уводила. Я прикончил всех трех, а пятнистые шкуры развесил у себя в библиотеке.

В этот момент рассказала вошел слуга с чаем, который тотчас был отчитан князем за недостаток усердия и постное выражение лица. Непривычный к такому обращению слуга взглянул на хозяек, ища защиты, а не дождавшись, торопливо и неловко зазвенел посудой. Янусе с ее нежной душой после рассказа князя кусок не шел в горло. Она едва тронула губами краешек чашки и тотчас отставила, что не укрылось от бдительного внимания Магнатского.