Дом номер три в зеленом тупике я покинул в полнейшем смешении чувств. Раз за разом я пытался вообразить возможные пути выхода из сложившейся ситуации, но — увы! — не находил ни одного. Собственное бессилье тяжким бременем ложилось мне на душу. Разве мог я спокойно смотреть, как жизнь любимой девушки и ее матери решительно и бесповоротно обращается в ничто, как рушится их привычный жизненный уклад? Что придется претерпеть им в бедности? Какие еще утраты им предстоят?
Не помню сам, как очутился на центральной площади Обливиона, окруженной невысокими домами, дремлющими в сени вековых деревьев. Оттуда я направился вниз, к реке, намереваясь, следуя ее течению, воротиться в поместье. Однако что-то побудило меня придержать коня, а затем и вовсе перейти с рыси на неспешный шаг. Впереди по улице шла женщина, держа за руку девочку лет десяти. Над ними, спасая от яркого солнца, плыл кружевной купол зонтика. Обе были нарядно одеты, шею женщины охватывала жемчужная нить, перо на крохотной кокетливой шляпке подрагивало в такт шагам. Что-то знакомое почудилось мне в движениях и облике обеих, в том, как девочка говорила, как, внимая сказанному, склонялась к ней женщина, в ее осанке и повороте головы.
Перед одним из домов с привязанным над дверью огромным румяным кренделем они остановились и шагнули внутрь. Повинуясь порыву, я поручил коня отиравшемуся возле дверей мальчишке-конюху и последовал за ними. Это оказалось небольшой ресторанчик, устроенный на первом этаже жилого дома, из тех, где можно было перекусить на скорую руку или, напротив, долго сидеть, наслаждаясь вкусом травяного чая со сладостями — и в том, и в другом случае хозяева устраивали все к удобству посетителей. Женщина прислонила к столу сложенный зонтик с костяной ручкой в виде головы попугая, сняла с запястья расшитый бисером ридикюль. Проникающий в широкие окна свет безжалостно обличал седую прядь на ее виске, морщинки у глаз и устало опущенные уголки губ.
Что мог я сказать ей? Зачем преследовал? Примись я задаваться этими вопросами, нашей встречи и последовавшего затем разговора бы не произошло. Но в жизни порой случаются вещи, которые мы делаем без осмысления, поддавшись наитию, делаем сразу либо не делаем уже никогда, потому как на проверку разумом они оказываются лишенными всяческого смысла.
— Вы позволите? — спросил я и, дождавшись ответного кивка, опустился на стул против женщины, заработав неприязненный взгляд ее дочери.
— Меня зовут Михаил Светлов. А вы — Лигея. Я слыхал однажды, как вы читаете стихи. Не смог подойти к вам тогда, но, пользуясь случаем, делаю это теперь, чтобы…
Не успел я добавить «поблагодарить вас», как девочка меня перебила:
— Разве вы не видите, мама отдыхает!
Если бы взгляд мог прожигать, я бы тотчас вспыхнул и был испепелен дотла.
Лигея мягко осадила дочь:
— Тоша, что говорили твои гувернеры о надлежащем юной барышне поведении? Позволь господину Светлову объясниться. Вы желаете научиться стихосложению? Или радеете за кого-то другого? — обратилась вдова уже ко мне. Затянутой в тонкое кружево рукой она поправила выбившийся из прически локон, мимолетно коснувшись при этом лба, как делают люди, пытаясь восстановить в памяти минувшие события. Морщинка рассекла переносицу Лигеи. — Быть может, вы согласитесь повременить? Я недавно взяла ученика и все ему отдала, теперь приходится постигать стихосложение ab ovo[1], а это, к сожалению, не быстро. Мы могли бы обсудить условия обучения спустя несколько месяцев, если, конечно, вы располагаете временем и не растратите пыл.
Вдова виновато улыбнулась. Улыбка отчеркнула скулы и выявила ямочки на ее щеках.
— Простите мое любопытство, — решился я на вопрос. — Но ваша манера читать стихи напомнила мне человека, которого я знаю. Имя Лизандр говорит вам что-нибудь? Он обмолвился как-то, будто вы были его учительницей.
— Быть может, — Лигея опять приложила пальцы ко лбу, — Нет, не вспомню. Простите.
— Ни в коем случае. Это мне следует извиняться за навязчивость.
Я видел, что тема поэзии расстраивает Лигею, да и Тоша смотрела на меня волчонком. Костлявая и угловатая, девочка была совсем некрасива, и едва ли время смогло бы это исправить, но даже в столь юном возрасте на ее лице явственно читался характер: в ее упрямо поджатых губах, в выставленном вперед остром подбородке, в прямых бровях, сошедшихся в одну линию, во взгляде исподлобья.
— Оставьте маму в покое — вы и подобные вам бездельники, не желающие даже чихнуть самостоятельно, — отчеканила она, заставив Лигею ахнуть.
Разговор складывался вовсе не так, как я того ожидал. Я чувствовал себя случайным прохожим, застигнутым за чем-то неприличным, но не понимал, что сказал или сделал не так.
На сей раз я обратился к девочке:
— Тоша это ведь от Антонины, правда?
— Это от Антонии. В древних языках имя Антония значит противостоящая, а Тошей меня может называть только мама.
Она хотела меня напугать, но я знал наверное, будто кто-то невидимый нашептал мне эту истину, что причина ее ершистости — самый обычный страх. Девочка отчего-то боялась меня и своими нападками стремилась предвосхитить возможные атаки.
Я поднял вверх ладони, показывая, что не прячу оружия.
— Антония, не спешите винить меня во всех смертных грехах. Я лишь хочу поблагодарить вашу маму за те незабываемые мгновения, которые пережил, благодаря ее таланту. У меня нет ни цветов, ни свечей, какими принято вознаграждать артистов, но моя благодарность идет от чистого сердца, и я ничего не прошу взамен.
Лигея посмотрела на меня с явным замешательством:
— Простите, я не совсем понимаю. Вы подошли не потому, что хотите учиться стихосложению?
— Этим стоило бы заниматься в юности, теперь безнадежно поздно. Я могу проучиться целую жизнь, но ни не приблизиться к вам на йоту. Господь поцеловал вас в уста!
— Разумеется, я могла бы передать вам свой талант, — убежденно заявила Лигея. — И на это вовсе не требуется жизнь или даже полжизни.
— Нет, нет, и нет. Что бы вы ни думали, мне действительно ничего не нужно. Я оказался здесь волею случая и вскоре покину Мнемотеррию. Но там, откуда я родом, учат быть благодарными. Ничто не обходится нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость[2]. Спасибо — вот и все, что бы я хотел сказать. Ну и быть может, вы позволите угостить вас с Антонией?
Не дожидаясь их ответа, я подозвал официанта:
— Любезнейший, подайте нам сладких пирогов и пирогов сытных, принесите горячего супу с луком и бараниной, буженины, лососины, свежих ягод и фруктов, какие у вас имеются, шампанского с сыром, только не овечьим, а то я никак не могу приспособиться к его аромату, — тут я вспомнил Жанну с сестрой и уставленный сластями стол между ними, вспомнил старика из лавки поделок из камня, припасшего для Тоши леденец. Я подмигнул дочери Лигеи и уверенно продолжил. — Затем несите мороженое, лимонад и самые красивые пирожные, какие только существуют на свете. Я ничего не запамятовал? Что бы вы еще желали отведать?
— Довольно, я не голодна, — запротестовала Лигея. — Тоша хотела кушать, поэтому мы сюда и заглянули. Неловко стеснять вас, мы можем себе позволить…
Я не дал ей договорить.
— Как офицер и дворянин считаю своим долгом возместить вам время, проведенное в моем обществе, ведь я буквально свалился вам словно снег на голову. Пусть обед станет моим извинением. Для меня же нет большего счастья, чем приятный разговор в хорошей компании.
Уверившись, что я и впрямь ничего не прошу, вдова понемногу избавлялась от скованности. Лигея оказалась прекрасной собеседницей, чуткой, простой и одновременно изысканной, что сложно было ожидать от обитательницы бедных кварталов, но легко и естественно от поэта. Я сам не заметил, как принялся рассказывать ей свои фронтовые истории, перемежая их описанием городов и сел, в которых успел побывать за время военной кампании, давая портеры людей, с которым свела меня война. Вдова внимала с легкой полуулыбкой, порой просила дополнительных разъяснений или выспрашивала детали, а если я вдруг терялся, подхватывала нить повествования, подсказывая мне верные слова. Я не сомневался, что она запоминает мои рассказы, чтобы после положить их на рифму, и это очень мне льстило.
