Пользуясь тем, что мы остались вдвоем, я спросил Горчакова о состоянии моего друга.

Ответ был удручающ:

— Скверно. Начался воспалительный процесс, Габриэля Петровича лихорадит, да, впрочем, вы и сами видели. Я даю ему средства от жара и капли с опиумом.

— Сколько? — спросил я, чувствуя на языке горечь от слов.

— Достаточно, чтобы ослабить боль, но недостаточно, чтобы унять воспаление. От слабительного и внутренних промываний, показанных при лечении ранения в живот, Габриэль Петрович наотрез отказывается, так что я крайне ограничен в выборе средств.

— Я не о том. Сколько ему осталось?

— Судя по внешним признакам, все завершится сегодня.

Часто заходя в спальню Габриэля, я видел, что ему становится хуже, и имел некоторые предположения на этот счет. Но одно дело строить догадки и совсем другое — услышать их подтверждение от врача. Точно ледяная ладонь сжала мне сердце, которое сделалось тяжелым и неповоротливым, вмиг разучившись стучать. Я опустился на стул, упер локти в колени, сдавил руками голову, желая проникнуть сквозь черепную коробку и вынуть оттуда все мысли до единой. Вследствие усталости из состояния тяжелого бодрствования я провалился в не менее тяжкий сон, где, словно в кривом зеркале, отобразились мои переживания: растянутые, искаженные, гротескные. Я встряхнул головой, с трудом выбираясь на поверхность сознания, кривое зеркало разлетелось вместе с обрывками сна, оставляя ощущение непоправимого.

Моя внутренняя борьба заняла куда больше времени, чем я думал. Когда я очнулся, Ангелика уже собиралась домой, убежденная в том, что Габриэль непременно поправится, и что ему полегчало от одного лишь ее присутствия.

— Я изо всех сил надеюсь на скорое исцеление, я верю в живительную силу любви. Нам с Габриэлем столько нужно сказать друг другу, у нас впереди много дел и счастливых событий. Он не может оставить меня теперь.

Лизандр, кутавший Ангелику в пелерину, старательно разглядывал что-то за ее плечом.

— Пусть хотя бы кто-то верит в его исцеление, — негромко пробормотал Горчаков.

На разговор с Ангеликой ушли последние силы Звездочадского. После ухода кузины он стал быстро гаснуть. То и дело впадал в забытье, постоянно просил пить, но уже не мог удержать чашку, вода проливалась ему грудь, чего он не замечал. Частое рваное дыхание перемежалось паузами. Его мучили страшные боли, он с трудом сдерживал крики. Нельзя было глядеть без жалости на его страдания.

— Нужно послать за священником, — сказал я Горчакову. Больше никто в доме не подумал об очищении души, поэтому я взял это вопрос на себя. — Не знаю, какому духовному отцу обычно исповедовался Габриэль, но, наверное, это сейчас не важно. Напишите какой-нибудь адрес, по которому можно послать.

Горчаков написал. Я передал листок слуге с припиской, поясняющей наши обстоятельства. На зов явился маленький сухонький священник. Он исповедовал Звездочадского и дал ему причаститься. Конец был близок. В агонии Габриэль пробыл остаток дня, вечер и половину ночи. Рядом с ним остался Горчаков и я. Январу, невзирая на все ее сопротивление, доктор отослал. Приехала Сибель, но Звездочадский был уже так плох, что никого не узнавал. С минуты на минуту мы ожидали печальной развязки.

Я сидел в ногах Ночной Тени и, верно, опять задремал. Очнулся от тишины. Рядом на стуле клевал носом порядком осунувшийся Горчаков. Звездочадский, последние часы бредивший не переставая, смотрел на меня абсолютно ясным взором.

— Вам лучше? — спросил я, не веря своим глазам.

Он печально улыбнулся. Возвеличенный страданием, в этот момент он был красив, точно архангел Гавриил. Мне почудилось сияние, исходящее от его лица.

Габриэль грустно улыбнулся.

— Обещайте мне одну вещь, Михаил. Когда меня не станет, позаботьтесь о матушке и сестре. Поддержите их, будьте рядом, сколько сможете. Нежные, трепетные создания, они не приспособлены к тяготам окружающего мира. Без меня им предстоит столкнуться с той стороной жизни, которую мы, мужчины, обычно скрываем от женщин, оберегая их тонкую душевную организацию.

Разве мог я отказать другу в его последней просьбе?

— Клянусь сделать все, что в моих силах.

— Благослови вас Бог, вы не представляете, какой груз снимаете с моих плеч.

Он попросил воды, пил жадно. Затем глаза его закрылись и им вновь овладело лихорадочное состояние. Смерть не спешила даровать Габриэлю свое милосердие. Среди отрывистых и бессвязных речей неясно было, какие Габриэль говорит в сознании, а какие — находясь под влиянием лихорадки. Я отвечал, уверенный, что Ночная Тень меня не понимает, но надеясь, что звуки знакомого голоса достигнут его через пелену боли. Он упоминал давно прошедшие события, даты, имена. Несколько раз называл меня отцом, затем одним мигом перемещался в армию, звал в наступление, грозил всеми карами небесными, если сейчас — прямо сейчас мы не выдвинемся на врага.

— Разведка заметила конный отряд в двух верстах от нас. Револьвер, Михаил, ваш револьвер при вас? Дайте мне его, умоляю! — расслышал я, но, полагая, что друг бредит, не предпринимал никаких действий. Однако на сей раз Габриэль был в рассудке, голос его звучал настойчиво, нетерпеливо. — Будьте же милосердны, черт возьми! Я не в силах больше терпеть эту боль. Она раздирает меня на части, ей не видно конца. Я не раз видел, как умирают, но, черт возьми, не знал, что будет так больно.

— Пожалуйста, не просите меня взять грех на душу. Я не могу позволить вам прервать свою жизнь, самоубийцам закрыто Царство Божие. Я готов исполнить любую просьбу, только не эту.

Крупные капли пота блестели на лице Габриэля, волосы слиплись, гармоничные черты застыли в маске страдания. Он долго, напряженно молчал, потом решился:

— Не могу терпеть. Мне нужно отдать… одну вещь. Пока она со мной, смерть боится ко мне подступиться.

— Можете смело довериться мне, я передам ее, кому следует.

— Вы и впрямь согласны забрать ее у меня?

— Плохим бы я был другом, кабы отказал вам сейчас.

— Нет, отвечайте прямо, что согласны.

Я был уверен, что Габриэль снова бредит, как был уверен и в том, что ради его спокойствия следует непременно с ним соглашаться.

— Да, согласен.

— Скажите еще раз. Трижды. Так надо.

Судя по настойчивости моего друга, этот ритуал с троекратным согласием либо отказом мнемотеррионцы впитывали с молоком матери, раз уж он преследовал Ночную Тень даже в горячке.

— Подтверждаю, что готов принять от вас, что вы пожелаете мне отдать и передать любому, на кого укажете.

— Дайте вашу руку, Михаил.

Я исполнил его просьбу. Пальцы Звездочадского были мертвенно холодны, точно другой рукой он уже отворил дверь в загробный мир, и, стоя на пороге, служил проводником текущей оттуда стыни. Он с силой обхватил мое запястье. Вернее, хотел бы с силой, но из-за мучавшей его боли вышло едва-едва. Однако этого достало, чтобы холод загробного мира беспрепятственно проник сквозь мою кожу и по пальцам устремился вверх, вверх, вверх, заливая сердце и легкие, усмиряя биение жизни. Грудная клетка закаменела, противясь любым попыткам протолкнуть в нее хоть глоток воздуха — я не ни мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Мне сделалось страшно, но я сказал себе, что это лишь игры утомленного ночным бдением разума. Между тем пронизывающий холод добрался до горла и сковал его, закупорил поры, забился в ноздри, глаза, уши, отрешив от окружающего мира. Если переход в загробный мир означает погружение в вечную стынь, я понимал теперь, отчего призраки умерших не торопятся покидать нашу бренную землю. Казалось, что мы с Габриэлем прикованы друг к другу ледяной спайкой до скончания времен, и даже смерть не станет достаточной причиной нашему разъединению. Но это только казалось.

Звездочадский легко разжал пальцы, шепот его был едва слышим:

— Надеюсь, это поможет вам исполнить данное обещание.

— Вы позабыли сказать, кому и что я должен отдать.

Ответом мне послужило молчание. Мой друг, офицер без страха и упрека, один из лучших разведчиков, отменный стрелок и в высшей степени порядочный человек был мертв. И это было навсегда.