Лизандра я приметил сразу. С моего места было отлично видно, как пиит спускается по ступенькам, как протискивается сквозь толпу к фонтану. Облик его был проникнут щегольством на грани с театральностью: невысокий, полный, с завитыми белокурыми локонами, в светлом фраке с золотыми вензелями, в белоснежном шейном платке, заколотом искрящимся топазом, и белых перчатках пиит точно светился во мраке пещеры. Отодвинув свечи, Лизандр присел на бортик каменной чаши фонтана, устремил взор на темную гладь воды и принялся декламировать.

Своей отстраненностью Лизандр живо напомнил мне Лигею, и я принялся развивать эту мысль дальше, обнаруживая между ними все больше и больше сходства. Однако имелись и различия. Лигея не стремилась привлечь внимание внешностью или манерой одеваться. Она как бы являлась проводником, через который стремился живой ток поэзии, стихи были продолжением ее существа, столь же естественным, как дыхание или смех, прочее для нее не существовало. Лизандр же отграничивался от толпы старательно, целеустремленно: до мелочей продуманным обликом, нарочитой манерностью, возведенным в степень аристократизмом, подчеркнутым душевным надрывом. Уже то место, что он избрал — особняком, в круге света пылающих свечей, выделяло его среди окружения.

Сидя на бортике фонтана, глядя на недвижную воду, точно отыскивая в ее глубинах одному ему ведомые письмена, Лизандр читал стихи. Его голос звучал напористо и громко, заполняя самые отдаленные уголки пещеры, усиливаясь акустикой каменных сводов и возвращаясь стократ.

Где-то в горном краю

Кругом сходятся скалы,

Словно в вечном бою

Короли-великаны.

Скалы громом гремят,

Скалы сказки хранят

Про войну и про раны,

Про деянья дней славных.

Там, в надзвезной тиши,

В колыбели дорог,

Где с землею смыкается небо,

Обменяв жизнь на жизнь,

А клинок на клинок,

Преломив пополам кусок хлеба,

Старый-старый обряд:

Нет вернее, чем брат,

Ныне узы родства нерушимы.

Стук сердец в унисон,

На двоих один сон,

Мы отныне навек побратимы.

Позови — я приду

От последней черты,

По снегам добреду,

Через реки-мосты.

Я приду на твой зов,

Где бы ни был отныне,

Через сотню миров —

Мы теперь побратимы.

Пока Лизандр читал, я заметил волнение среди собравшихся, — кто-то проталкивался к выходу. Словно единое живое существо, толпа откликнулась шепотками, заволновалась, зашелестела. Головы обернулись вослед беглецу, Лизандр тоже поднял глаза от водной глади. Точно почувствовав устремленное на него внимание, беглец обернулся, и я сумел разглядеть его лицо. Это оказался Арик, руки его были сжаты в кулаки, рот искривлен в пренебрежительной гримасе, словно он застиг Лизандра за чем-то очень-очень скверным. Мне показалось, Лизандр кинется за певцом, и действительно пиит вскочил, сделал шаг, другой. Он двигался медленно, точно во сне или в толще воды, точно сомневаясь в своих действиях. За это время Арик успел взбежать по лестнице и скрыться из виду.

— Что стряслось? — привстала Январа, пытаясь разглядеть, чем вызвана суматоха.

— Арик ушел, — пояснил я.

— Арик был здесь, но ушел? Отчего же? По-моему, Лизандр замечательно читает. И стихи хорошие.

— Я встретил Арика сегодня, он рассорился с Гаром, был очень расстроен. Осмелюсь предположить, что стихи напомнили ему об этой ссоре.

— Сколько их помню, братья были тенью друг друга! Даже не представляю, что могло их рассорить, — Януся покачала головой.

— Вам лучше спросить у Арика.

Я не любил обсуждать подробности чужих жизней. Хотя певец и не просил сохранять нашу беседу втайне, я считал себя не вправе поверять его переживания окружающим.

— Брат теперь расстроится, — прошелестела Сибель.

Она оказалась права. После недолгой паузы Лизандр продолжил читать, но уже без прежнего запала. Его стихи без преувеличения были хороши. Хотя я слышал их не единожды — от него самого или из других уст, здесь, на колоннаде, они звучали совершенно иначе. Мистическая атмосфера подземной залы, напряжение ловящей каждой слово толпы, всхлипы, перешептывания, слезы на лицах барышень — все это придало поэзии Лизандра осязаемое воплощение. Стихи воспринимались плотными, густыми с ноткой дымчатой горечи. Однако по мере исполнения пиит понемногу восстанавливал душевное равновесие. На последнем стихотворении Лизандр даже поднял взгляд от темного зеркала воды к своим слушателям и изобразил на лице улыбку.

— Жаль, что мы не взяли цветы, — огорчился я.

— Цветы? — переспросила Сибель. — Но на колоннаде не принято дарить цветы. Смотрите, сейчас начнется самое интересное.

Отзвуки голоса Лизандра потихоньку рассеивались в пространстве. Собравшиеся люди пришли в движение, потянулись к выходу. Однако прежде чем уйти, они подходили к Лизандру и, наклоняясь, клали что-то к его ног либо на бортик каменного бассейна. Я присмотрелся. Люди оставляли те самые свечи, что держали в руках! А я-то гадал, откуда они здесь берутся!

— Какой чудесный обычай! — вырвалось у меня.

Сибель улыбнулась:

— Талантливый человек, точно светоч в ночи, согревает своим даром людские души. За свет можно отдарить только светом, а темнота позволяет увидеть, насколько ярок отданный — и возвращенный свет. Все это очень символично, не находите?

Постепенно вокруг Лизандра собралось переливающееся и колышущееся море огней — теплое, живое. Оно складывалось разновеликим множеством свечей: высоких и низких, толщиной с запястье взрослого мужчины и тоненьких, словно лучина, оплывших натеками воска и идеально гладких, всевозможных цветов и кипенно-белых. Их становилось все больше. Свечи громоздились на бортике фонтана, нагревались, впитывая жар друг дружки, кренились набок, прогорали, с шипением падали в воду. Среди образовавшегося ореола, точно принимающее подношения античное божество, сидел Лизандр.

Когда человеческий поток потихоньку стал иссякать, пиит поднялся, двинулся в нашу сторону. Нас разделало, верно, пятьдесят шагов, но чтобы их преодолеть, Лизандру потребовалось порядка двадцати минут. Его останавливали, обнимали, поздравляли.

— На сей раз ты превзошел сам себя! — пробасил высокий, заросший бородой по самые глаза мужчина, сгребая Лизандра в объятия и дружески хлопая кулаком по спине, отчего тот закашлялся.

Этого медведя в человеческом обличии сопровождала барышня — огненно-рыжая, ростом достававшая мне до груди, и такая хрупкая, что казалось, неминуемо оторвется от земли, едва дунет ветер. Барышня подняла тонкие брови, вытянула вперед губы, за которыми потянулись прочие черты ее лица, и с придыханием сказала:

— Вы настоящий бог стихосложения. Аполлон, не иначе. У кого вы учились вашему мастерству, если не секрет?

— У Лигеи, — последовал ответ.

— У самой сладкоголосой из сирен? Вы разыгрываете меня!

— Ни в малейшей степени. Я даже осмелился взять имя ей под стать, только вслушайтесь: Ли-гея, Ли-зандр.

Тут и я не сдержал любопытства:

— Это правда, насчет Лигеи? Дело в том, что я видел ее недавно…

Лизандр резко обернулся в мою сторону, прижал палец к губам:

— Тсссс, ни слова больше! Не разоблачайте меня столь безжалостно! Если вы развенчаете мои тайны, что останется от бедняги Лизандра? Маленький толстый человечек с претензиями на стихоплетство, право слово, какой пустяк.

— Не гневи Бога, ты был великолепен, — поддержала брата Сибель, передавая ему маленький огонек в сложенных чашечкой ладонях. — Вот, возьми. Я тоже припасла для тебя свечу.

— Поставлю ее рядом с другими.

Пиит воротился к фонтану, где установил подаренную сестрой свечу на бортик к товаркам. Затем он склонился к воде, по самое плечо окунул руку в темную гладь и принялся там сосредоточенно что-то искать. Я подумал было, что он уронил пуговицу или запонку. Однако к моему изумлению, Лизандр вытащил из воды закупоренную бутыль: