— Безумство храбрых — вот мудрость жизни. Безумству храбрых поем мы славу![4] — пробормотал себе под нос Горностаев.
Лизандр одним глотком осушил бокал шампанского и решительно двинулся к Арику, каждый шаг припечатывая словами.
Люблю. Так светло, так и ярко,
До одури, до хрипоты.
Пусть ты не даришь подарки
И к сердцу не ладишь мосты.
Люблю, будто ты мой первый,
И будто последний тоже.
Средь битого щебня перлом
Ты мне всех чудес дороже.
Ты мне всех небес превыше,
Как радуга из облаков.
Бессонным дождём по крышам
Стучит в моём сердце любовь,
Смиренным огнём лампады,
Неистовым молний огнём
Горит. Иного не надо,
Лишь быть с тобой ночью и днем,
Склониться тебе на плечи,
В объятьях укрыться от бед,
Что душу рвут и калечат…
Да только тебя рядом нет.
И втуне умолкнут крики,
И я захлебнусь пустотой.
Мой ласковый, мой двуликий,
За что это сделал со мной?
— Шутка? — переспросил поэт, поравнявшись с Ариком. — Шутка?! Ну что ж, смейтесь! — и припал к губам певца в каком-то шальном, отчаянном порыве.
Я наблюдал за сценой с некоторым смущением. Остальным, похоже, тоже было неловко. Спокойны остались лишь Ангелика и сам Арик.
— Вот видите, нам с вами удалось сыграть расписанные роли, — произнес он, когда по истечении времени, показавшегося томительно долгим, мужчины разъяли губы.
Певец был абсолютно бесстрастен, будто ничего из ряда вон выходящего не произошло, Лизандр же сделался совершенно пунцовый и тяжело дышал. Я подумал, что шампанское ударило ему в голову.
Чтобы сгладить возникшую неловкость, Гар поспешил завязать глаза Марике, которой предстояло тащить очередной фант. Им оказался серебряный крест на оранжево-черной ленте «цвета дыма и пламени». Девушка медленно ощупала расширяющиеся лопасти креста, кончиками пальцев изучила круглый медальон в центре. Со своего места я не мог видеть, но знал, что там выгравирован святой Георгий, разящий дракона. На обратной стороне медальона переплелись буквы «С» и «Г».
— Никак не могу понять, что мне досталось, — поведала Марика свои ощущения. — Какой интересный предмет. Уверена, прежде я никогда не держала в руках ничего подобного. Даже не представляю, что это может быть. Итак, вот мое пожелание: хочу, чтобы владелец поведал нам историю, как попал к нему этот предмет, что он означает.
Девушка сняла повязку и с любопытством осмотрела гостей.
— Крест принадлежит мне, — сказал я.
— И что это? — подбодрила меня Марика.
— Святой Георгий. Орден, которым награждают тех, кто отличился в сражении, выведал ли важные сведения о позициях неприятеля или пленил вражеского офицера.
— За что же его получили вы?
Я приготовился ей ответить и вдруг застыл, точно пораженный громом. Потому что не знал ответа. Я не помнил, как оказался у меня святой Георгий!
Время вдруг замерло и сделалось совершенно прозрачным, точно стекло. Сквозь него четко просматривались лица собравшихся: заинтересованное Януси, подбадривающее Габриэля, с приоткрытым от любопытства ртом Марики, Горностаева с его вечной кривой усмешкой — всех, всех, всех, кто ждал моего ответа. А я, еще мгновение назад уверенный, что знаю нужные слова, вдруг обнаружил в том месте своей памяти, где должна была храниться эта история, зияющую брешь, как от удара снаряда.
Прежде, чем опустить орден в вазу, я снял его со своей груди — на мундире остался след в том месте, где он был приколот. И я должен был знать за какие заслуги меня отметили этой высокой наградой. Внезапно мне пришло в голову, что награда могла и не быть моей. Вдруг в пылу сражения я принял орден от умирающего товарища — исключительно из желания передать его семье, и не найдя более надежного места, приколол себе на грудь. А потом позабыл о том и теперь горделиво ношу знак чужой доблести.
Мысли стремительно проносились в моей голове, шло время, и нужно было, наконец, сказать что-то, но мои губы пересохли и точно склеились.
Стекло пошло трещинами, когда через него пробился голос Марики:
— Не томите, Михаил, поведайте нам свою историю!
Время вышло, а я так и не придумал, что бы солгать.
— Я запамятовал ее, — сказал я и сам поразился тому, как неубедительно это прозвучало.
— Будьте смелее! — приободрил меня Гар. — Какой интерес играть, если все отказываются исполнять задания? Вспомните, каково пришлось Лизандру! А что же душа Сибель? Я обещал вернуть ее в целости и сохранности!
Все взгляды были устремлены на меня. Еще немного, и меня начали бы уговаривать, как вот только убеждали Лизандра, и в сравнении с его мои отговорки звучали бы смехотворно. Но чем сильнее я напрягал память, тем больше расходились края обнаруженной мною бреши, и все больше событий, могущих дать подсказку, в нее проваливалось. Окажись при мне дневники, я смог бы восстановить утраченное. Но их, разумеется, не было. Как не было в моей памяти нужной истории. Меня прошиб холодный пот.
— Согласно правилам, я оставляют свой фант без выкупа. Носите его с честью, — сказал я Марике.
— Не выдумывайте, Михаил. Я не позволю вам разбрасываться имперскими наградами. Что на вас нашло? Если вы волнуетесь, так и скажите, никто вас не осудит, — услыхал я голос Звездочадского. И хотя интонации были насмешливы, я четко различал акцент, который выдавал волнение моего друга. — Вашу историю я знаю отлично, и готов рассказать ее вместо вас, если Марика согласится принять выкуп от меня.
— Ну, разумеется, мы хотим знать, как было дело, — ответила девушка.
Мне показалось, ответь она иначе, и Звездочадский ударил бы ее. Я никак не мог взять в толк, отчего моя внезапная забывчивость так рассердила друга. Хотя, возможно, я поторопился с суждениями, и дело было вовсе не во мне, а в очередном cher ami Ангелики.
— Прошлой весной по всем фронтам объявили наступление. Мы выбивали врага из деревень, он усиленно сопротивлялся, не желая сдавать позиции. Михаил с несколькими солдатами был направлен в местечко S*, где наш передовой разъезд обнаружил позицию неприятеля. Им была поставлена цель занять S*. Сперва все шло очень неплохо, отряду улыбалась удача. Они окружили дом, принялись его обстреливать и даже подстрелили трех часовых, один сам дал деру. Однако к врагу неожиданно подошло подкрепление. Михаил принял решение сражаться, хотя соотношение сил было явно не в нашу пользу.
Но вам нужно знать врага — он порядком трусоват. Если наш солдат готов драться не щадя живота, а умирая непременно прихватит с собой одного-двух противников, то вовсе не таков неприятель. Он печется прежде всего о собственной шкуре. Он дерется, лишь когда уверен в победе, и ждет того же от нас. Он никак не возьмет в толк, что мы можем идти в атаку лишь с горсткой солдат да собственным упорством, и все боится подвоха. Это-то его и губит.
Наши провели передислокацию и принялись обороняться. Много беды доставлял пулемет, что был запрятан на чердаке. Михаил вызвался уничтожить его. Под непрерывным обстрелом он взобрался на крышу сарая, примыкавшего к чердаку, и оттуда бросил в окно ручную бомбу, которая опрокинула расчет и поранила его самого. Не обращая внимания на рану, Михаил продолжал бой до полной капитуляции врага.
Я слушал Звездочадского и с ужасом понимал, что не помню ни минуты описываемого им сражения. То ли Габриэль сочинял на ходу, то ли меня поразила внезапная амнезия. Была ли она следствием ранения или предвестником отцовского безумия?
Какие-то время я не мог ни о чем думать, кроме собственной забывчивости, все корил себя и терзался ею. Однако понемногу, наблюдая за игрой, за общением, за шутками, я решил, что неожиданное беспамятство было результатом волнения, и перечитав свои дневники, смогу найти подтверждение либо опровержение рассказанной Звездочадским истории. Тем временем ваза пустела. Арика просили исполнить романс. Он спел очередное творенье Лизандра, отчего порядком притихший поэт воспрянул духом и принялся подсказывать Звездочадскому, когда Разумовский все-таки дал ему задание сочинять эпиграмму на Горностаева. И вот остался последний фант.
