Ухватив меня за руку, неуемный старик принялся протискиваться сквозь толпу, и столь удачно у него это получилось, что вскоре без малейших усилий с моей стороны мы очутились в первых рядах.

— Успели, — прошептал гном. — Помедлили бы еще, и народу набилось бы столько, — мышь не прошмыгнет! Теперь можно дух перевести.

Центром притяжения толпы оказалась невысокая женщина хрупкого сложения. На вид ей можно было дать лет тридцать или тридцать пять, но из-за своей хрупкости она казалась значительно моложе. У нее были темные миндалевидные глаза, плавный овал лица и маленький острый подбородок. Низкий узел ее волос растрепался, выпуская каштановые с рыжинкой пряди. Одета женщина была в простенькое синевато-серое платье и столь же неброскую накидку-пелерину. У ее ног стоял грубо сколоченный деревянный ящик.

Когда мы подошли, женщина как раз распустила ленты своей накидки и набросила ее поверх ящика, скрывая грубые контуры, следом скинула башмаки и в одних чулках ступила на свой импровизированный помост. Люди ждали. Не было слышно нетерпеливых выкриков, покашливаний, свиста — лишь одно напряженное молчание. Ждал и я, сам не зная, чего.

Женщина оглядела собравшихся, точно выискивая определенный, одной ей ведомый знак. Нашла его. Кивнула. Улыбнулась — улыбка вычертила линию скул и ямочки на щеках, лучиками пробежала от уголков глаз. Женщина вдохнула полной грудью, словно перед прыжком на глубину. И заговорила.

До этого самого момента я не верил рассказам о том, что человеческий голос может обладать силой, превосходящей явления природы либо творения рук людских. Когда женщина заговорила, все мои сомнения оказались нелепы. Голос незнакомки легко перекрыл слаженное дыханье толпы. Он был оглушительнее разрыва снаряда, пронзительнее пули навылет. Он бил наверняка в самое сердце, и сердце замирало, а затем меняло ритм сообразно его велению.

Лицо женщины было серьезно и отстранено. От этого создавалось впечатление, будто ее голос вырвался из заточения тела и существует сам по себе, а она же, как прочие, всего лишь вслушивается в рождающиеся звуки, внимая их гармонии и обертонам. Завороженный, я не сразу обратил внимания на слова — по большому счету, мне было безразлично, в какие миры заведет меня этот голос, лишь бы его мелодия не умолкала ни на миг.

В топке дня догорело. Прогоркло.

Ухнуло, выпустив стаю минут.

И расселись по стылым стеклам,

И сидят, кровь рассвета сосут.

И морозною свежею стужей

Набело высребрив крыши домов,

Отразившись в оконных лужах,

Над закатом всходила любовь.

По велению голоса незнакомки мир вокруг точно заливало незримым светом, вычерчивая самые четкие линии и уводя в тень разруху и неприглядность. Выравнивались контуры домов, менялись лица собравшихся, сквозь маску усталости выталкивая наружу задумчивость, понимание, сопричастность, благодарность и, наконец, — восторг. У иных по щекам струились слезы, некоторые, напротив, замерли в блаженной полуулыбке. Молчание плотным облаком сгустилось над толпой и среди этого облака, точно электрические разряды, били и были слова.

Налитыми боками сияя,

Слаще, чем яблоко райских садов,

Незапретная, огневая,

Заполняла весь мир до основ.

Стихотворные строки как нельзя более точно отражали состояние, что владело мною. Я примерял дыхание к их ритму, я полностью отдавался, растворяясь в них.

Белые руки женщины, точно две чайки, то порывисто взмывали вверх, то бессильно опадали в такт мелодике слов. Она смотрела прямо на зрителей, на каждого и одновременно ни на кого. Голос ее тем временем заполнял лабиринты улиц, раздвигал плотно сомкнутые стены домов и устремлялся дальше по всем сторонам света, и вверх, и вглубь земли.

И по шпилям веков мирозданья

Звонкую пряжу лучей пропустив,

Из времен и пространств сплетала

Неземной непреложный мотив.

В последний раз женщина всплеснула птицами рук и умолкла. Словно занавес упала оглушительная тишина. Истаяло в отдалении дрожащее эхо лунного света. И все вокруг вновь стало до боли обыденным: облетевшая штукатурка стен, грязь под сапогами, хмурые лица и грубые черты собравшихся. Из подворотни выбежал тощий пес, плюхнулся наземь и принялся искать блох у себя под брюхом.

Только тогда я заметил, что женщина была не одна. Подле нее тенью стояла девочка лет десяти, худенькая и угловатая. С наступлением тишины девочка-тень обрела самость, стронулась с места и пошла по кругу мимо зрителей, держа на вытянутых руках бесформенную фетровую шляпу. Люди, опомнившись от наваждения, опускали глаза, когда она проходила мимо. Некоторые доставали монеты и кидали их в шляпу.

— Оглушительнее разрыва снаряда, пронзительней пули навылет — отражением моих мыслей пробормотал старик, никогда не бывавший на войне.

Он достал из кармана несколько чаяний, которые опустил в шляпу торжественно, будто совершая священнодейство, следом извлек леденец в яркой обертке и, подмигнув, протянул сладость девочке. Тогда я понял, что старик приходит сюда давно, и смотрит тоже давно, и уж, наверное, знает о происходящем куда больше моего.

— Кто это женщина? — спросил я у него. — Актриса?

Я и сам понимал, что мое предположение не выдерживает никакой критики — зачем бы служительнице муз растрачивать талант на потеху толпе в тесноте и неприглядности бедных кварталов, однако лучшего объяснения изобрести не смог.

— Это вдова Лигея[2], она живет вдвоем с дочерью. Ее муж помер от грудной болезни, не оставив бедняжкам средств к существованию. Вот и зарабатывает, как умеет. Хотя, не понятно, чем оно лучше торговать-то — не то телом, не то талантом. Но вы бы лучше Лигею слушали, мне по молодости надобно было внимать, теперь пустое. Вот, она передохнула, сейчас опять читать примется.

Я поспешно умолк. Болтать, когда голос Лигеи меняет мир, казалось таким же кощунством, как посягнуть на акт сотворения бытия. Импровизированное представление заняло не более получаса, аккурат до наступления сумерек, но под воздействием голоса Лигеи мои мысли бежали вчетверо обычного. Я успел передумать и прочувствовать многое, восприятие сделалось острее, потому мне показалось, что в несколько стихов уложился целый день от заката и до рассвета. Обратно я шел окрыленный, не замечая сгустившейся темноты — для нее в моем сознании просто не осталось места, настолько оно было озарено стихами Лигеи. Вновь и вновь я переживал охватившие меня ощущения, рассматривал их отображение в зеркале своей памяти, затем вспоминал о воспоминании этих ощущений и о воспоминании их воспоминаний. Увлеченный мыслями, обратный путь я доверил инстинкту, и следует отдать ему должное, он управился куда вернее, чем удалось бы рассудку.

От входа в усадьбу как раз отъезжал экипаж, запряженный четверкой лошадей.

— Приехал кто? — полюбопытствовал я у старенького лакея, отворившего мне дверь.

— Дык молодая барышня Ангелика пожаловали тетушку проведать. Чаевничают в гостиной. Проводить вас?

— Спасибо, чуть позже.

Я поднялся в свою комнату, где наскоро привел себя в порядок и оставил шкатулку, дабы избежать расспросов, а затем направился к домочадцам. В гостиной царила атмосфера тепла и покоя. Пахло духами и пудрой, чуть-чуть — сбором трав, немного — сдобой. Тихо дзынькали напольные часы, отмеряя минуты. За столиком из северной березы неспешно раскладывала пасьянс Пульхерия Андреевна. Перед ней на лаковой столешнице лежали карты по три: две рубашками вверх, одна — открытая. Хозяйка снимала открытую карту и, если та подходила, укладывала в стопку поверх тузов, что дожидались в стороне. Красивое лицо Пульхерии Андреевны не выражало никаких эмоций, — из нее получился бы отличный шулер.

По правую руку от матушки Звездочадского расположилась Ангелика, с идеально прямой спиной, безупречно элегантная в своем вечернем платье из фиолетового броката с ярким цветочным орнаментом. Тетушка и племянница были похожи, но родством не внешним, а внутренним, проистекавшим от одинакового восприятия мира, схожих привычек и пристрастий. Они одинаково двигались — плавно, гибко, позволяя любоваться собой, также неспешно говорили глубокими гортанными голосами, в которые хотелось вслушиваться, схоже прятали взгляд за ширму ресниц, клонили длинные белые шеи и подносили руки ко лбу, поправляя безупречные прически.