Я постарался ответить честно, но без лишней бравады:

— Смерть не страшит меня. Как сказал античный мудрец, когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет[8]. Куда сильнее я боюсь жить с осознанием того, что однажды отпраздновал труса. Жить, предав идеалы, без надежды, без веры — вот что действительно страшно.

— Скажите, каково оно — воевать? Когда над головой свищут пули и любая из них может вас сразить? Не ощущается ли собственное быстие острее именно тогда, когда опасность будоражит кровь?

Январе удалось точно выразить те чувства, что наиболее часто владели мною на войне: кипучую смесь страха и азарта, приправленную острой жаждой торжества жизни в самых простых ее проявлениях, будто то еда или вопль в полную мощь легких.

— Это обычное свойство контрастов, — ответил вместо меня Разумовский. — Черное ярче видится на белом, глинтвейн пьют зимой, ну а жизнь вдвойне притягательна тому, кто стоит у врат в царство смерти.

Я не нашелся, что добавить, ведь по сути он был прав. Только на войне я по-настоящему научился ценить жизнь, которая нам дана от Бога. Мы ничем не заслужили этот великий дар, и всем своим существованием, день за днем, обязаны оправдывать его, чтобы потом, в конце сказать: да, мы явились в этот свет не напрасно.

Когда за окнами окончательно стемнело, пожаловала последняя гостья. Она медленно вплыла в гостиную, тотчас приковав к себе всеобщее внимание. Немногим выше среднего роста, с округлыми формами, подчеркнутыми платьем из ярко-алой парчи, вошедшая напоминала цветок тюльпана, томно покачивающийся на гибком стебле. У юной барышни была персиковая кожа, тонкие вздернутые брови над янтарными очами, аккуратный носик и высокие, золоченые веснушками скулы. Ее изящную головку венчала копна рыжих волос.

Ночная Тень подскочил и придвинул красавице кресло:

— Кузина Ангелика, вы сияете как солнце в погожий день.

— Ах, Габриэль, вы знаете, что сказать девушке, — сказала Ангелика, наслаждаясь произведенным впечатлением. Ее глубокий проникновенный голос точно ласкал собеседника.

Позади этой ослепительной особы топтался мужчина, при ином соседстве могущий показаться интересным. Одежда его смотрелась скорее добротной, чем нарядной, лицо больше добрым, нежели привлекательным. Высокий лоб свидетельствовал об уме, а скошенный подбородок указывал на слабость воли, если только можно верить физиономистам. Взгляд мужчины был спокоен, но менялся, едва падал на его спутницу. Тогда же менялись и все его черты, в них появлялись теплота и одухотворенность, каковые можно видеть у человека, преклонившего колени перед иконой.

— Mon cher ami[9] Александр Павлович, — представила Ангелика кавалера. — Александр Павлович давно мечтал попасть на один из тех музыкальных вечеров, что устраивает наша дорогая Януся.

— Я очень благодарен Январе Петровне за приглашение. И вам, Ангелина Сергеевна, за то, что вы устроили наше знакомство.

Поскольку Александр Павлович, как и я, был новым человеком среди собравшихся, мы с ним быстро нашли общий язык. Это оказался в высшей степени интеллигентный и тактичный собеседник, тонко чувствующий и начитанный, но нимало не кичащийся своим кругозором. Звездочадский оказался прав — его сестра обладала талантом собирать вокруг себя незаурядных людей, и я получал истинное наслаждение от нахождения в их обществе.

Когда вновь прибывшие привыкли друг к другу, обменялись новостями и последними сплетнями, слуги погасили электричество, оставив освещенными лишь фортепиано да столики с шампанским. К фортепиано, за которым так и сидела Сибель, вышел Лизандр и под музыку принялся декламировать. Маленький и круглый пиит будто сделался выше ростом, заполнив своим присутствием залу целиком, голос его взлетел к расписному плафону потолка:

Сослепу, ощупью —

Нравишься очень мне! -

Словно иду на свет,

Чувствуя кожей век,

Пространства меряя

Плотностью времени,

Сердца звучанием,

Ритмом молчания.

Явью ли, бредом ли

Путь неизведанный,

Фантасмагорией —

В радость? К агонии ль?

В мире, где счастья нет,

Страсть, что превыше бед,

Солнца и звезд ясней.

Слепо иду за ней!

— Charmante! — воскликнула Ангелика и захлопала в ладоши от избытка чувств. — Я не слышала этих стихов прежде. Они из новых? — спросила она не то у Габриэля, который расположился по правую руку от нее, не то у самого пиита. Акустика залы была рассчитана на музыкальные вечера — любое, даже тихое слово тотчас достигало самых отдаленных ее уголков.

— Наш поэт не устает воспевать любовь, — ответил Звездочадский, склоняясь к украшенному рубиновой серьгой ушку красавицы. — Какой сильный образ: любовь как свет, который сияет сквозь сомкнутые веки. Глядя на вас, дорогая кузина, я соглашусь с Лизандром. Ваш ослепительный образ отныне будет преследовать меня во снах.

— Война странно действует на вас, кузен, — рассмеялась Ангелика, и ее смех был подобен перезвону серебряных колокольчиков. — Когда вы уезжали, то твердили лишь об атаках и перестрелках, а вернулись записным сердцеедом. Но продолжайте же!

— Не война, дорогая Ангелика, а ваша красота способствовала моему преображению. За годы, прошедшие с момента нашей последней встречи, вы неузнаваемо изменились. Я оставил гадкого утенка, а нашел — лебедя.

Звездочадский взял руку Ангелики с гранатовым браслетом вкруг тонкого запястья, с ободками золотых колец на пальцах — и прижался губами к ладони.

— Не припоминаю, чтобы лебедей дергали за косы, — прервал их обмен любезностями Горностаев.

— Мы были детьми тогда, — ответил Габриель, вновь целуя ладонь кузины. Ангелика не спешила отнять руки. На ее щечках цвел румянец.

— Слишком просто было бы сводить услышанное только к любви, — заспорил Разумовский, поправляя указательным пальцем пенсне. — В стихах Лизандра заложено куда больше. Его строки о дороге, о жизненном пути. Недавние открытия доказывают, что наше бытие слагается двумя координатами: как пространством, так и временем. Мы привыкли оценивать пространство через расстояние, однако это абсолютно лишено логики, ведь нельзя мерить что-то самим собой. Время — вот мера пространства. А это означает, что любой путь должен быть пройден, иначе откуда бы нам узнать его длину?

Мысль показалась мне интересной, и я принялся развивать ее. Я подумал, что время действительно обладает большим потенциалом, нежели пространство, ведь когда идет бой, в пространстве не найти укрытия от пуль, которых порой бывает так много, что они сталкиваются даже друг с другом. Однако если прийти на то же поле боя раньше или позже, тогда пули не страшны, ведь в другом времени их не существует. Но поделиться своими соображениями с другими мне не дали.

— Ни за что не поверю, что душка Лизандр читает толстые и скучные журналы, какие запоем поглощаете вы! В них же нет картинок, — капризно скривила губки Ангелика.

— Помилуйте, не всем быть поклонниками мод, кто-то должен изучать приземленные материи. Но речь не обо мне. Поэту довольно чувствовать, а здесь Лизандр заткнет за пояс любого из нас. Вам известно, что поэты — немного провидцы? Виной тому их обостренное мировосприятие, способность к сверхчувствованию, коли желаете.

— Ах, оставьте словоблудие, — вздохнула красавица. — Мы собрались отдыхать, а вы по своему обыкновению превращаете вечер в скучный мужской клуб.

Горностаев едко усмехнулся:

— Мне вспоминаются слова классика: разум бессилен перед криком сердца[10]. Вы в алом, дорогая Ангелица, вы пылки и страстны, и это дает мне право назначить вас сердцем нашей компании. Вам же, Илья, придется довольствоваться ролью разума, молчание — вот ваш удел.

— Сколько раз я просила не называть меня так! — взвилась Ангелика. — В ваших устах мое имя звучит как дьяволица!

— Но в этом-то и соль, верно? — было видно, что Горностаеву доставляет удовольствие ее дразнить.