— Дмитрий Константинович — собиратель курьезных историй. Нет ни одного розыгрыша, ни анекдота, который миновал бы его внимание, — сказала Януся о Горностаеве.

Тот охотно кивнул:

— О, да, я завзятый коллекционер. Один собирает фарфоровые статуэтки, другой протыкает булавками засушенных жуков. А я коплю минуты радости. Чем не хобби? Эх, опоздал я родиться лет на триста. Будь сейчас средневековье, я сделался бы сказителем при какой-нибудь влиятельной особе, катался как сыр в масле и горя не ведал…

От соседней усадьбы в экипаже приехал пиит Лизандр. Черты его лица были не лишены приятности, хотя и расплылись из-за лишнего веса: нос был широковат, подбородок тяжеловат, а щеки походили на мягкие белые подушки. При этом Лизандр выглядел настоящим франтом: его шею плотно охватывал яркий галстук, торс и плечи — темно-синий фрак с выпуклыми серебряными пуговицами. Небольшой рост пиит маскировал каблуками. Я рискнул предположить, что виной кудрям Лизандра нагретые щипцы, и что для придания блеска глазам он использует сок белладонны. Войдя, пиит охотно взял поданное слугой шампанское, заел его канапе и больше без еды я его не видел.

Вместе с Лизандром приехала его сестра Сибель — строгого вида девушка с круглым личиком, единственным украшением которого были выразительные карие глаза. При взгляде на собеседника девушка щурилась, отчего я решил, что у нее не очень хорошее зрение. Темные волосы девушки были собраны в тугой узел на затылке, какой более подходил гувернантке. На Сибель было серое платье с высоким глухим воротом и длинными, расходящимися к запястью рукавами, как на полотнах средневековых живописцев. При разговоре Сибель картавила, вместе с тем от нее исходили такая непринужденная искренность, такая доброжелательность, что ей легко можно было простить и эту, и любые иные особинки.

Следующий гость был одет много проще предыдущих и даже с некоторой небрежностью. Природа наделила его гренадерским ростом и богатырским сложением, глаза прятались за толстыми линзами пенсне, что норовило спуститься к кончику крупного мясистого носа, на висках невзирая на молодость, уже наметились залысины.

— Илья Евграфович из рода Разумовских, — отрекомендовался этот человек. — Для друзей просто Илья.

Январа на правах хозяйки вечера провожала прибывших в залу на первом этаже дома. Отсюда открывался вид на туевую аллею, освещенную фонарями. Возле окон стояло фортепиано, на крышке которого лежали нотные листы, горели свечи в жирандоли, и благоухал букет свежих оранжерейных роз. Зала была убрана бронзовыми фигурами античных богов и героев. В нишах светились электрические бра, на столиках вдоль стен в бронзовых канделябрах колебалось пламя свечей, тут же стояли бокалы шампанского и легкие закуски. Для отдыха служили обтянутые сафьяном кресла с красивыми резными подлокотниками и стулья красного дерева.

Пришедшие шутили, любезничали друг с другом и чувствовали себя непринужденно — судя по всему, такие вечера были им не внове. Сибель села к роялю, подернула свои средневековые рукава, открывая крупные белые руки, и принялась негромко наигрывать. Она касалась клавиш уверенно, но нотами не пользовалось, что укрепило мою догадку относительно ее зрения. Мелодии, ею выбранные, большей частью были мне незнакомы.

Арик и Гар повторяли историю своего побратимства каждому вновь прибывшему. Лизандр сочинял экспромт в альбом Пульхерии Андреевны. Габриэль, найдя слушателей в лице Горностаева и Разумовского, пересказывал истории, приключавшиеся с нами в армии. Они были порядком приукрашены. В самых неправдоподобных местах Ночная Тень обращался ко мне якобы за подтверждением, однако, полагаю, истиной его целью было вовлечь меня в беседу и помочь освоиться в новом обществе.

— Удачно, что мы успели застать вас сразу по приезду, пока вы еще не растратили сберегаемые в памяти события, — сказал Горностаев Звездочадскому после одного из его рассказов.

— Если не застигните меня, а мне вскоре придется часто отлучаться по делам, к вашим услугам останется Михаил. Я знаю за ним привычку вести дневники.

— Ох уж эти дневники! На них истрачено столько бумаги, что из нее можно возвести вторую стену, если, конечно, какому-нибудь безумцу придет в голову идея строить стены из бумаги. Да много ли с них проку? Действительно важно то, что хранится вот тут, — и Горностаев постучал себя пальцами по лбу. — Когда забываются события, дневники лишь остаются исчирканной каракулями бумагой. А читать о том, чего не помнишь, будто есть без соли — пресно. И отчего я не отправился в армию вместе с вами? Воротился бы сейчас с полным багажом историй и уже не вы, а я развлекал бы друзей байками. Но мне нечего делать на войне, ведь там не случается курьезов!

— Отчего не случается? — возразил я. — Я знаю презанятную историю про одного солдатика, который шибко резво бегал. Раз наш эскадронный командир попросил его помочь в натаскивании собаки. Ты, говорит, раздразни ее да убегай подальше, чтобы она кинулась за тобою следом. Ну, наш солдатик и дал деру. Мчится во весь опор, только ветер в ушах свистит. Полчаса бежит, час, оглядывается, когда ж собака его нагонять начнет? А той нет как нет. Солдатик остановился перевести дух, потом и вовсе на пенек присел, скрутил цигарку, закурил. Тишь кругом, благодать, птицы щебечут. Отдохнул и назад побрел — проверить, не случилось ли чего. На полдороги командир ему повстречался, собаку едва живую на закорках тащит, ругается на чем свет стоит: я, говорит, тебе что сказал? Потихоньку бежать надо было! Ты мне животное уморил, бегун хренов!

От моего рассказа Горностаев вскинулся, точно почуявший дичь сеттер:

— Вы были очевидцем этой истории?

— Увы, нет. Но слышал я ее от очевидца.

— Коли захотите с нею расстаться, — глаза Горностаева загорелись, — я мог бы вам услужить.

— Вы шутите? Как я могу расстаться с чем-то, что существует исключительно в моей памяти? Это же не саквояж, не шляпа!

— Конечно, Дмитрий пошутил, — вмешался Звездочадский. В голосе Ночной тени явственно прозвучала угроза, обычно неразличимый акцент сделался хорошо слышим. Я никак не мог взять в толк, что так раздосадовало моего друга. — Михаил — гость на полной моей ответственности. И я если я узнаю, что вы играете с ним в свои игры…

— Успокойтесь, успокойтесь, — вскинул руки Горностаев. — Да, я пошутил, и шутка вышла неудачной. Я готов прилюдно признать себя собирателем несуществующего, то бишь идеалистом, и окончим на том.

— Вы путаете. Идеалист не есть собиратель несуществующего, — поправил Горностаева Разумовский, поправляя в очередной раз сползшее пенсне. — Полагаю, идеалист это тот, кто равно руководствуется в своих поступках существующими и воображаемыми вещами, не проводя между ними сколь либо значимых различий.

Его вмешательство позволило разрядить сгустившееся было напряжение. Привлеченная нашим спором, на стул подле меня опустилась Январа. Какое-то время девушка сидела тихо, склонив голову к плечу и прислушиваясь, однако природная живость не позволила ей долго молчать.

— Откройте, Микаэль, а моего брата и вправду взяли в плен? Или он выдумал это для того, чтобы прослыть героем? А вы и впрямь его освободили?

— Моя роль в этой истории несколько преувеличена. Со мною были другие солдаты, мы действовали сообща.

И я рассказал, как мы скакали через лес, а затем ползли по полю, боясь, что свет луны выдаст нас, как нашли Ночную Тень в сарае с другими пленными, и как попали под обстрел обратной дорогой.

События той ночи стоило вспомнить ради восхищения, отразившегося на лице Январы.

— Вы, должно быть, очень храбрый, — завороженно сказала девушка. — Вы не побоялись пойти за Габриэлем, зная, что вас тоже могут пленить или даже — тут она понизила голос и закончила почти шепотом — убить.

Хотя мне была приятна ее похвала, я не мог ее принять:

— Храбрости во мне немного. Признаюсь, мне было очень страшно.

— Вы боялись умереть? — шепотом спросила Януся, и глаза ее сделались совсем огромны.