Но для моих одноклассников эта река – словно рай, и они устраивают себе приключения и на ней, и рядом с ней. Они ловят в реке рыбу, плавают, сплавляются на плотах. Я тоже хочу делать всё это, но в море, далеко от берега, в широком-широком океане.

Когда я рассказала друзьям, что собираюсь переплыть океан, один из них сказал:

– Но здесь хорошо, и река каждый день течёт мимо.

Другой сказал:

– Но ты же только что сюда приехала. Мы о тебе ничего не знаем. Ни где ты жила раньше, ничего…

Я не хотела лезть во всё это. Я хотела начать с нуля. Это было единственным плюсом переезда. Я словно начинала новую жизнь.

Ещё кто-то сказал:

– Зачем тебе вообще жить на лодке, словно в заключении?

– В заключении? – переспросила я. – В заключении? Я буду свободна, как маленькая сойка в небе!

И я рассказала им о том, как меня зовут волны, и о широком море, и об открытом небе, а когда закончила, они стали дружно зевать и сказали: «Ну, хорошо», и «Ты там можешь погибнуть», и «Если ты не вернёшься, можно я заберу твою красную куртку?» Я поняла, что они скорее всего никогда не поймут моего приключения, и мне придётся уехать, так и не объяснив им, почему хочу уехать.

Мама дала мне дневник, в котором я сейчас пишу. Она сказала:

– Начни сейчас. Записывай всё. Вообще всё. А когда ты вернёшься, мы его прочитаем и словно сами побываем вместе с тобой.

Моим учителям, впрочем, это не очень понравилось.

– Софи! Убери эту книгу о ходьбе под парусом и достань учебник математики!

– Софи! Учебный год ещё не кончился! Займись делом! Доставай домашнее задание по английскому языку!

Вчера позвонил дядя Док и сказал, что мы отправимся в плавание не сразу после того, как я приеду. Сперва предстоит работа, «много, много работы!».

Я не возражаю против работы, потому что мне нравится лазать по лодкам, но я хочу выйти в океан так сильно, что чувствую его вкус и запахи.

В конце концов в Коннектикут меня повёз один папа. Мама сказала, что не сможет гарантировать, что будет вести себя как взрослая. Она боялась, что «растечётся лужицей желе», схватится за меня и не отпустит. Я всё говорила ей, что это просто небольшое плавание через океан, ничего особенного. Мы даже обратно поплывём не на паруснике, потому что дядя Док оставит его другу в Англии.

Мне кажется, что мама представляет себе всякие ужасы, которые будут твориться в океане, но вслух об этом не говорит. Я же не хочу представлять себе никаких ужасов.

– Иногда, – сказал папа, – бывают вещи, которые ты просто должен сделать. Наверное, для Софи это как раз что-то вроде того.

Его слова меня удивили. Мне действительно казалось, что я должна это сделать, но я не могла объяснить почему, и я удивилась и обрадовалась, что папа всё понял даже без моих объяснений.

– Хорошо, хорошо! – сказала мама. – Поезжай! И только попробуй не вернуться целой и невредимой!

Две долгие недели мои дядюшки, кузены и я просидели в маленьком домике дяди Дока. Я начинаю думать, что мы вообще не переживём пребывания на земле, не говоря уж о морском путешествии. Мы раньше перебьём друг друга.

Парусник стоял на суше и в первый день, признаюсь, выглядел довольно жалко. Казалось, что он не готов выйти для плавание даже в луже. Но у него было замечательное имя: «Странник». Я представляю, как странствую по морю на этом паруснике, странствую и странствую.

Корабль принадлежит дяде Доку, и он называет его своим «малышом». Мне он кажется невероятно огромным, намного, намного больше любой лодки, на которой я когда-либо бывала. Он длиной сорок пять футов[1] (довольно-таки большой «малыш»), бело-голубого цвета, с двумя мачтами одинаковой высоты и аккуратными реями, на которые крепились паруса.

В трюме располагались спальные места на шестерых (четыре на носу, два на корме), камбуз с холодильником, раковиной и печкой, стол (две постели одновременно служат для него скамейками), гальюн, навигационное оборудование, а также всякие закутки и шкафчики.

Дядя Док вообще-то работает плотником; в первый день он провёл нас по «Страннику» и показал, что именно нуждается в починке.

– Малышу требуется немного внимания, – сказал он. – Надо поработать над рулём, ага, и над килем тоже, ага. И над днищем надо поработать, ага. И проводку заново проложить, ага. Да и вообще надо всё подновить, ага.

Ага, ага, ага.

Мой кузен Брайан старательно записывал всё в блокнот.

– Ну хорошо! – сказал Брайан после того, как мы обошли парусник. – Вот список. Наверное, надо ещё составить список необходимого оборудования…

Его отец, дядя Стю, перебил:

– Вот это мой сын, настоящий организатор!

На самом деле дядю Стю зовут Стюарт, но все зовут его Стю, потому что он беспокоится и волнуется[2] из-за каждой мелочи. Он высокий и худой, а на голове у него копна чёрных волос. Брайан, сын дяди Стю, похож на его уменьшенную ксерокопию. Они оба ходят неуклюже, подёргиваясь, словно марионетки, и очень большое значение придают организованности.

Пока Брайан составлял список, другой мой двоюродный брат, Коди, начал играть со штурвалом.

– Рано пока! – сказал дядя Стю. – Мы ещё не организованы!

Брайан добавил:

– Мы составим все списки, а потом разделим работы.

– Вот это мой сын, – сказал дядя Стю, – сразу берётся за дело!

Ага.

Почти все дни стоит жара, градусов тридцать пять, и у всех свои идеи по поводу того, что и как надо чинить. Дядя Мо проводит немало времени, развалившись в кресле и смотря на нас, и временами выкрикивает: «Не сюда – начни с другой стороны!» или «Болван тупоголовый! С кисточками разве так обращаются?» По большей части он обращается к своему сыну Коди, у которого избирательная глухота. Коди отлично слышит всех остальных, но вот собственного отца – почти никогда.

Дядя Мо немного толстоват и часто ходит без рубашки, чтобы загореть. Его сын Коди (тот самый, который, по мнению мамы, «опасно очарователен»), однако, стройный и мускулистый, всегда что-то напевает или поет и широко улыбается, показывая белые зубы. Девушки, которые проходят мимо верфи по пути на пляж, останавливаются и смотрят на него, надеясь привлечь внимание.

А дядя Док беззаботен и спокоен. Его, похоже, не волнует вообще ничего – ни вся та работа, которую предстоит выполнить, ни казусы, которые периодически случаются, например, когда Брайан перевернул банку с политурой, или когда Коди пробил дырку в палубе, или когда дядя Стю запутал снасти. Дядя Док просто пожимает плечами и говорит: «Мы все починим, ага».

На второй день, когда дядя Стю и Брайан раздали большинство заданий остальным, я спросила:

– А я? Что мне сделать?

– Ты? – сказал дядя Стю. – О. Да. Ну, наверное, можешь заняться уборкой – протереть там кое-что.

– Я хочу что-нибудь починить.

Дядя Стю засмеялся фальшивым смехом:

– Ха, ха, ха. И что же ты можешь починить, Софи? Ха, ха, ха.

– Я хочу заняться трюмом…

– О? – сказал он и улыбнулся остальным, словно это какая-то известная только им шутка. – И как же ты собираешься это делать?

И я рассказала ему, как можно всё переделать и какое оборудование мне понадобится, и чем дольше я говорила, тем мрачнее становился дядя Стю и тем шире ухмылялся дядя Док.

– Видишь? – сказал дядя Док. – Она кое-что знает о судах. Пусть займётся трюмом.

Брайан, державший блокнот, резко поднял свою кукольную руку вверх и спросил:

– А кто тогда будет убираться? У меня никто не записан на уборку…

– Мы все, – сказал дядя Док.

– Я не буду, – ответил дядя Мо. – Из меня уборщик плохой. Кого хочешь спроси.

Итак, мы (все мы, кроме дяди Мо, который лежал в своём кресле и загорал) проводили жаркие, потные дни, работая над «Странником» на верфи. Мы починили руль и киль, переделали трюм, проложили новую проводку, прибрались и вычистили всё.