— Но почему? — у Аши рот не закрывался от удивления.

— Я и сам хотел бы это знать, — пробормотал Максим, ворочая им так и этак.

На торце, как ему показалось, была какая-то шероховатость, которую он чувствовал пальцами и которая, вероятнее всего, не появилась в этом месте случайно. Она напоминала… Он схватил сандалию от дядюшки Джонатана и стал усердно тереть подошвой о медную обивку аккордеона, счищая налет. Вскоре под ним блеснула огненно-оранжевая медь. Максим отбросил сандалию и с жадным нетерпением развернул инструмент к солнечному свету. Он оказался прав, это была гравировка, надпись, сделанная в одну длинную строчку. В углубления, оставленные буквами, забилась грязь. Только благодаря этому она была еще лучше видна, черная надпись на огненном фоне:

— Как! Значит, он тут был?!

— Кто? О ком ты говоришь? — напуганная его видом, переспросила Аша и заглянула через его плечо, торопясь узнать, что там написано.

— О настоящем Петре Шемейко! — Максим схватился за голову и полубезумными глазами посмотрел в сторону коттеджа.

Сосредоточенно сдвинув брови, Аша прочла дарственную надпись.

Максим раскачивался взад-вперед, стоя на коленях. Наверное, тогда, на шоссе между Медыкой и Пшемыслем, перед штабелями кабельных бухт, впервые увиденных, это было то же самое.

— Петр Шемейко! Однажды он здесь уже побывал. Здесь, на Цейлоне, на этой вилле. Ах, дядюшка! Что же все это значит? Зачем вам нужно было притворяться?

— Петр, послушай…

— Петр?! О нет, не называй меня этим именем! Все до единого знают, что я самозванец, и все старательно притворяются друг перед другом, словно им ничего не известно! Похоже, я сейчас окончательно свихнусь!

— Ну хорошо. Мне все равно, как тебя называть. Только вот что ты собираешься теперь делать?

— Ох, Аша! Если бы я знал!

— А тебе не важно мое мнение?

— Твое?… Ладно, я тебя слушаю, — согласившись, он это произнес как-то рассеянно.

Она ничего не заметила и собралась с духом.

— С той первой минуты, когда я увидела вас вдвоем, поняла, что твой дядюшка по-настоящему счастлив. Я уверена, что это было искреннее, неподдельное проявление чувств. Думаю, что и ты со мной согласишься. Понимаешь, он видел, что ты не Петр — но это ничего не изменило. Он любит тебя так, как если бы ты на самом деле был его племянником. По-моему, все наоборот, складывается на редкость удачно. Тебе больше не нужно бояться разоблачения, коль скоро дядюшка и так знает правду. На твоем месте я бы… — Аша повернулась к нему лицом и вдруг поняла, что мыслями он далеко от нее; его отсутствующий взгляд бродил все там же, около дома. — Ты меня не слушаешь? — она покраснела, потому что это было правдой.

Вместо ответа Максим увлеченно схватил ее за руку.

— Знаешь, кажется, я нашел способ докопаться до истины! (Аша не скрывала того, что она разочарована, так же как не скрывал и он, что его не обходит, согласна она с ним или нет). Дядюшкины дневники! Нам придется заглянуть в них, для того чтобы выяснить, что же на самом деле произошло. К сожалению, нельзя даже приблизительно сказать, как давно аккордеон выбросили в море, а тем более в каком году он был подарен, дата, как видишь, отсутствует. Это порядком усложняет задачу. Но я не вижу другого пути. Заглянуть в прошлое… — задумчиво повторил он. — Мне казалось, я никогда этого не сделаю.

Аша возмущенно вырвалась из его рук и выпрямилась во весь рост.

— Что?! И ты хочешь, чтобы я помогала тебе рыться в его дневниках? Да никогда в жизни! Можешь на меня не рассчитывать! — она сделала шаг к выходу, но потом добавила, с чувством досады. — И вообще, я начинаю думать, что зря мы подняли со дна этот чертов аккордеон. Без него было намного спокойнее.

Подобрав на ходу свое платье, она быстро зашагала к дому в одном купальнике. Глядя вслед ее удаляющейся фигуре, Максим словно только теперь очнулся.

— Аша, куда ты? Вернись, Аша!

В последующие несколько дней землю от души поливали обильные дожди. За плотной полупрозрачной завесой едва проглядывал размытый горизонт. С карнизов лилось без устали. Дождевая вода широкими ручьями стекала в море.

С суши они были отрезаны окончательно, а собственного катера или хотя бы лодки дядюшка не имел. И, как видно, его ничуть не беспокоило отсутствие сообщения с внешним миром. Теперь, если бы Максим решил уехать, по крайней мере в ближайшую неделю это оказалось бы невозможным.

Ему пришлось постараться, чтобы дядюшка не заметил в нем никакой перемены. Если тот хотел, чтобы он стал актером, то он стал им уже дважды: во-первых, когда назвался Петром Шемейко, и во-вторых, когда понял, что его таковым здесь не считают. Впрочем, встречались они главным образом только за столом. Там можно было уткнуться в тарелку с самым деловым видом. Только внимание Чана иногда еще вызывало в нем тревогу. За его ровным отношением нет-нет, да мелькнет подозрительный огонек, и Максим начинал подумывать, не выдал ли он чем-то себя.

В один из этих дождливых дней после завтрака дядюшка неожиданно пригласил его пройти вместе с ним в библиотеку. Теряясь в догадках, Максим переступил порог комнаты, ставшей самой недоступной именно потому, что дядюшка из нее почти не выходил.

Торжественный вид дядюшки смутил его еще больше и одновременно успокоил насчет неприятностей.

— Петр, — сказал он, — если ты думаешь, что я забыл о твоем дне рождения, то ты ошибаешься. Прими мои поздравления вместе с наилучшими пожеланиями.

Затем он его обнял, а Максима чуть не хватил удар. День рождения! И чей — Петра Шемейко! Если бы не аккордеон, все еще, может быть, и сошло бы за чистую монету.

— А в доказательство, вот тебе мой подарок.

Дядюшка взял со стола трубочку длиной сантиметров тридцать. Только подержав ее в руках, Максим понял, что это была свирель. Дядюшка сам прокрутил ее в его ладонях таким образом, чтобы стала видна дарственная надпись.

«Дорогому Петру от любящего дядюшки».

Слово в слово! На этот раз Максиму действительно понадобилось все его самообладание. При этом он боялся посмотреть дядюшке в глаза, а тот решил, видимо, что он расчувствовался.

— Петр! — дядюшка привлек его к себе, бережно обнял, да еще похлопал по спине. Все по-настоящему. Уткнувшись носом в его плечо, Максим уловил знакомый запах одеколона. — Я так рад!

Наконец он выпустил его из объятий. Максим сделал вид, будто заинтересован подарком.

— Ну, что ты на это скажешь? — у самого дядюшки было очень довольное лицо.

Все так же не поднимая глаз, Максим с сомнением пожал плечами.

— Не знаю, дядюшка. Я никогда не пробовал играть на свирели.

— Ничего страшного. Я сам тебя научу. Кстати, я подумал, что мы это сможем использовать в твоем спектакле. Недавно мне пришла в голову одна замечательная мысль.

С Чаном они встретились на лестнице. Тот поднимался к дядюшке и, заметив в руке у него свирель, обо всем догадался.

— Сэр, примите также и мои поздравления. Мы все очень рады. Сегодняшний день особенный. Это праздник для всех нас.

Удивительные слова произносил Чан, в последнее время косившийся на него с недоверием. Он даже показал полный ряд испорченых зубов, что случалось нечасто.

— А я благодарен вам за заботу. Спасибо, Чан, — Максим не помнил, говорил ли он это когда-нибудь искренне.

— Что вы. Это моя обязанность. Надеюсь, вы пока не собираетесь от нас уезжать?

По крайней мере, пока дорога размыта, он был в этом уверен, подумал Максим.

У дядюшки был еще относительно бодрый вид, и он допоздна засиживался в библиотеке, куда Чан строго по часам носил ему пилюли на блюдечке. Но не прошло и недели после визита доктора Мак-Раста, как приступ повторился.

Максим услышал сверху какую-то необычную возню и решил проверить, не случилось ли что. Заглянув в дядюшкину спальню, он увидел его самого лежащего на кровати с закатившимися глазами, и Чана, который стоял у приподнятого изголовья, придерживая кислородную маску. При звуке шагов дядюшка направил глаза, смотревшие вполне осмысленно, нетерпеливым жестом приказал Чану убрать маску, и, когда тот оторвал ее на несколько секунд, что-то неразборчиво прошепелявил. Потом стал задыхаться, и тот снова приложил маску. Некоторое время спустя Чан сам отвел ее в сторону, осторожно спросив: