Холодный пот прошиб Мари до костей. Она вмиг озябла настолько, что начала стучать зубами. Взглядом она искала, чем можно оборониться, если хозяин гостиницы ворвется и попробует распустить руки. Схватив подсвечник со стола, Мари подошла вплотную к двери и застыла, чувствуя, как сердце отбивает набат.

— Вот вы и на свободе, — произнес портье, после чего дверь с легким скрипом распахнулась.

Едва он сделал пару шагов, как тут же остановился, с выпученными глазами уставившись на Мари с запрокинутым подсвечником.

— Что вы, мисс! Я не причиню вам зла, поверьте. Просто и впрямь выйдет дурно, если под моим кровом кто-то останется голодным на ночь.

Заглянув в его широко распахнутые глаза, Мари поняла, что хозяин гостиницы не врет. В них плескались усталость, застарелая боль и теплота. Она пахнула из-под мешковатых век портье и согрела душу. Мари опустила подсвечник и виновато произнесла:

— Простите, но… — договорить не смогла — краска стыда залила щеки, а язык стал ватным.

— Не стоит конфузиться, дитя, — не пытаясь приблизиться, ответил хозяин гостиницы. — На твоем месте я огрел бы старика по темени без лишних раздумий. — На его губах заиграла улыбка. — Пойдем, моя жена Глория приготовила знатную бобовую похлебку со шпиком. Да и кусок хлеба найдется.

При упоминании о горячем ужине, в животе снова противно закопошился голод. Как выкупная, Мари не имела права самостоятельно покидать номер, но мистер Энтони и впрямь куда-то запропастился. Ждать его возвращения казалось правильным, но сейчас так и подмывало ослушаться. Как в детстве, когда мама запрещала заглядывать во двор к миссис Шульц, которую вся округа считала колдуньей. Мари, затаив однажды обиду на родителей, перемахнула через ограду старушки с дурной славой. Правда, потом пришлось спасаться от приземистого дога с мощными челюстями. Теперь тоже хотелось набедокурить, словно внутри проснулась прежняя озорная девчонка с Мелони-стрит, кидавшаяся грязью в стоявшие на соседней улице особняки знати и лазавшая по кряжистым деревьям. Только скорее это была не досада на мистера Джортана, сколько злость на саму себя из-за того, что не смогла открыть правду.

— Я бы с удовольствием, но мистер Джортан рассердится, если не застанет меня в комнате.

Услышав это, портье резко переменился — в глазах вспыхнули недобрые огни, пухлые губы сжались в полоску.

— Дитя, клянусь, что сделаю все, чтобы он не узнал об этом. Если потребуется — брошусь под ноги, чтобы задержать его в дверях, пока Генри снова запрет тебя в номере.

Мари поразилась, насколько искренни и горячи оказались эти слова.

— Благодарю, — сдерживая слезы, ответила она. — Раз так, то я не стану заставлять вас упрашивать. А то чего доброго, вы еще решите встать на колени.

Через несколько минут они уже сидели за выскобленным дубовым столом рядом с Генри и высокой полнотелой женщиной в переднике и чепце, из-под которого выбивались седые пряди. Жена портье без лишних расспросов поставила на стол четыре глиняных тарелки и деревянные ложки. В кухонном лакированном буфете Мари заметила и серебро, но, скорее всего, его клали только перед посетителями. Сами хозяева предпочитали простоту и уют. Очаг потрескивал, разливая жар по комнате, где-то за стенкой скреблись мыши, словно просили поделиться ужином.

Мари согрелась и успокоилась, едва ступила на порог кухни и пискнула «добрый вечер». Теперь же, вдыхая аромат горячей похлебки и свежего хлеба, она чувствовала себя совершенно счастливой.

— Думаю, самое время сотворить молитву, — сипло проговорила миссис Глория, без лишних церемоний беря за руки тех, кто сидел рядом с ней — Генри и Мари. Руки у миссис Льюис оказались на удивление холодными, с узловатыми костяшками пальцев. Сам хозяин прикасаться к гостье не стал, да и на процессию смотрел с нескрываемым сарказмом.

— Отец наш небесный, — почти напевно произнесла жена портье, — спасибо за хлеб и кров, которым ты наделил нас в этот день…

Дальше Мари не слышала. Ее губы шевелились, выталкивая слова совершенно другой молитвы — той, что звучала в их доме, когда все девять членов семьи Хьюлори воспевали Господа за апостольский ужин. Слезы, не спросив разрешения, покатились по щекам из-под прикрытых век, но Мари не спешила их унимать. Боялась, что разняв руки, она снова потеряет ощущение, что находится дома…

— Аминь! — торжественно проговорила Глория, и Мари повторила за ней, открывая глаза.

Члены скромного семейства Тони Льюиса, как он представился, пока кряхтя спускался на кухню, приступили к ужину. Мари тоже не заставила себя ждать, погрузила ложку в густую похлебку и тут же поднесла ко рту. Бобовая гуща с плавающим на поверхности жареным шпиком радовала язык и желудок. После того, как тарелка опустела наполовину, Мари ощутила, что веки закрываются помимо воли. Все это время на кухне царила тишина, нарушаемая лишь треском поленьев в печи. Даже мыши утихли.

— Благодарю за ужин, — отложив ложку, произнесла Мари. — И за доброту, — добавила чуть тише.

— Что ты, дитя, — тут же отозвалась миссис Льюис, хотя при этих словах ее лицо стало жестким: брови нахмурились, а уголки губ закруглились вниз. — Разве могли мы поступить иначе.

— Не подскажите ли, на какой улице находится ваша гостиница?

— Грин-стрит, — ответил мистер Тони, дожевав кусок хлеба. — А что, ты бывала тут раньше?

— Нет, — с тоской пролепетала Мари. Глупая! Отказывая самой себе в надежде, в душе она все равно хотела попасть туда, где они жили раньше.

Тем временем Глория встала из-за стола и принялась убирать посуду. Генри тоже подскочил с места — помогать.

— Не сочти за нескромность, но сколько тебе лет? — передавая мокрую тарелку сыну, сухо произнесла миссис Льюис.

— Шестнадцать.

— Уж прости, но я не могу понять, каким зверем надо быть, чтобы продать ребенка на торгу! — не выдержала Глория.

— Не стоит извиняться, миссис Льюис, — чувствуя, как к горлу подступает ком, ответила Мари. — Если вы думаете, что меня продали родители, то напрасно. Они отдали своим детям все, что имели, но этого оказалось слишком мало. А потом… — губы не смогли сдержать всхлип, — потом они умерли. Мама — от туберкулеза, а отец… Его нашли повесившимся на мосту через Темзу.

Мари замолчала. Слова стали колючими и першили в горле, но глаза оставались сухими. Видимо, на алтарь прошлого было положено достаточно слёз.

— Говорят, — спокойно продолжила под всеобщую напряженную тишину. — Хозяин фабрики, где он работал, не дал аванса. Отец исходил всех лавочников, но никто больше не продал ему рыбы и хлеба в долг. Тогда он покончил с собой, не в силах прийти домой и заглянуть в глаза семерым голодным ртам.

Договорив, Мари застыла, впиваясь взглядом в обрывки воспоминаний, плясавшие перед глазами темными пятнами. Синюшное заостренное лицо отца с передавленной шеей и бледное, с кровавым подтеком у губ — матери. Они лежали боком в одном гробу, поскольку денег, за которые предприимчивые кредиторы продали их лачугу, не хватало на два. Их так и похоронили в одной могиле, правда, седой священник в поношенной сутане читал молитвы только за упокой души Элизабет. Отца, как самоубийцу, отпевать не полагалось.

Мари вздрогнула, когда холодные пальцы обхватили голову — миссис Льюис, заливаясь слезами, прижала ее к своей груди.

— Хочешь, мы сходим на их могилы?

Внутри все перевернулось. Сколько раз Мари думала о покинутом доме, братьях и сестрах, угодивших в приют, и Аннет — тоже проданной на аукционе. Но мысль о том, чтобы найти клочок земли, под которым покоится гроб с родителями, ни разу не приходила в голову. И вместе с тем, прозвучав, она заняла собой все пространство. Вот только как это сделать? Мистер Джортан ни за что не пустит Мари с Льюисами, а сам вряд ли захочет посетить бедняцкое кладбище на окраине Лондона.

— Я не могу, — на выдохе ответила Мари, словно прыгнула через пропасть. — Мистер Джортан не позволит.

— А мы дождемся, когда он снова покинет гостиницу по делам, — вытирая щеки передником, заговорщицки проговорила Глория.