Однажды она уехала на автобусе в другой город. Ей было одиннадцать. Она сказала, что поцеловала свою подругу, но та ее отвергла. Она перестала с нами говорить. Убегала, она уходила через окно своей спальни, оттуда можно было дотянуться до пожарной лестницы. Она ночами не бывала дома. Я не могла сделать что-то со своим ребенком. Однажды она вернулась вся заплаканная в порванной одежде. Напрямую она нам ничего не сказала, но вроде как мы люди не глупые. Я думала, что никогда себе этого не прощу. Белла много извинялась. Тогда она перестала гулять. Она перестала смотреть на себя в зеркало. Она кричала по вечерам, что себя ненавидит. А я ничего не могла сделать с этим, я ненавидела себя тоже.

И потом она снова ушла. Она ушла и не вернулась. Ее нигде не было, она никуда не уезжала. Мы с мужем потом получили письмо. Ее похитили, требовали денег, иначе они превратят ее в рабыню. Мы отдали письмо полиции, ведь там был указан адрес куда идти, и это оказался детский подпольный бордель. Его много раз закрывали, но содержатели находили детей и снова открывались. К сожалению, мой муж пошел туда первым. Я много плакала. Я плакала слишком много, я подумала, что если уберегу ее от славы, то все будет хорошо. Но о Белле все равно говорили. Ее все равно все желали, ею все равно воспользовались.

Когда владельцы борделя поняли, что едет полиция и что мой муж собирается забрать Беллу без выкупа, они подорвали здание. Стены подвальных комнат не выдержали и рухнули. На Беллу упал кусок бетонного фундамента, моего мужа задел осколок чего-то. После этого он не говорит. У него косые глаза и он не может спать по ночам. Сутенеры даже не думали о детях. Они хотели похитить известного ребенка ради выкупа и хорошо жить. Они бы все равно подорвали бордель. Со всеми этими детками. С этими бедными детьми, которые точно не заслужили этого.

Когда Белла умерла, мы снова переехали. В Нью-Йорк. Я снова попробовала танцевать, тогда получила известность. Мы сменили фамилию на мою девичью. Чтобы о нас забыли. Я врала о возрасте, чтобы танцевать. Затем я, как и все артисты балета, повредила колено и больше не смогла выступать. Я стала тренером в театре и хорошо зажила.

***

– «Греховный раж» о Белле, да, – кивнула она, пока я пытался подобрать челюсть с пола. – Как вам удалось уберечь Луи? С детьми так часто случается подобное. Похищения, издевательства. Как вам удалось его оставить под собственным крылом? Вы и сами у всех на слуху.

– Я не знаю, просто, у него было к кому возвращаться, – я протер глаза. – У нас да, в общем, романтические отношения, не знаю, я никогда его не отпускал от себя далеко. Он, кажется, уже был по-другому воспитан. Он был привязан к отцу, сейчас – ко мне.

– Мы давали Белле все, что было у нас, мы ее берегли так, как обычно родители берегут долгожданных детей. Но это все равно случилось.

– Мне очень жаль, – больше я ничего не мог сказать.

– Когда я увидела Луи, я поняла, что вот он – мой второй шанс. У Луи такой же талант, этому не научить детей. Когда я увидела его Щелкунчика, я думала, что сойду по нему с ума.

– Я рад, что его заметил правильный человек.

– Я рада, что у него такой надежный защитник.

Мы еще немного посидели, в тишине, я был искренне удивлен тому, что Розалина смогла мне это рассказать. Она не хотела, чтобы я уходил, а мне было комфортно здесь. Хоть я не совсем понял ее поведение, я все же стал снова ее уважать. Я бы серьезно не пережил что-то подобное.

– Вы разве не боялись, что люди увидят вашу необычную любовь к Луи?

– В каком смысле?

– Вы хоть раз смотрели на свои картины со стороны? Луи на всех выглядит так, как все эти девушки в порно-журналах, – я усмехнулся, прокашлялся в кулак.

– Нет, мне не кажется, что мальчик выглядит как-то так. Я просто рисовал его.

– Ему с вами хорошо?

– Да вроде не жалуется.

– Гарри, – не знаю, как объяснить, но она произнесла это имя с такой материнской любовью в голосе, что мне захотелось протянуть ей свою руку. Сработал какой-то рефлекс, – я хочу, чтобы вы знали, что я вас поддерживаю. Я хотела извиниться за то, что это я порекомендовала редакторам Vogue Луи в качестве модели. Просто он вел себя по-женски, в его голосе чувствовалось, что он понимает, что он немного другой. Он говорил с девочками о своем теле как о женском. Я говорю правду. Можете мне не верить, спросите у него. Просто спросите.

– Ладно, – она наклонилась ко мне и протянула руку.

– Спасибо, что выслушали, надеюсь, это останется между нами, – я взял ее.

– Я не сплетник, не волнуйтесь, – мягко улыбнулся, она тоже.

– Берегите Луи, мистер Стайлс.

– Конечно.

========== vingt-neuf. ==========

Комментарий к vingt-neuf.

знаю, нет мне, безбожнице, оправданий, мне тут карма подкинула тяжелейшую простуду, так что наслаждайтесь целыми двумя(!) главами

люблю всех вас за терпение хх

– Отдай!

Гастроли закончились пару дней назад. Оставшееся время в поездке прошло нормально. Я не говорил с Луи о дочери Фадеевой.

– Вообще-то за такое можно и в тюрьму попасть.

Мы с мальчиком бегаем вокруг стола на кухне, я держу в руках фотографию.

– Отдай сюда!

С мокрых волос капает вода, я затягиваю пояс халата потуже.

– Зачем ты это сделал?

Луи сфотографировал меня – кхм – ню.

– У тебя красивое тело, грех не сфотографировать.

– Может, ты бы предупредил меня? Не знаю, можно же в нижнем белье сфотографироваться.

– Это будет уже совсем другое.

– Луи, это не смешно.

– Ладно, прости. Можешь ее порвать, если хочешь, – я выпрямляюсь, еще раз затягиваю пояс, под ним ничего нет, а он почему-то так и норовит развязаться.

– Зачем тебе вообще фотографии? – я и правда рву снимок. Он неудачный, мне не понравился. – Я в полном твоем распоряжении.

– Небо каждый день в полном нашем распоряжении, мы видим закаты и рассветы, но почему-то все же их фотографируем и рисуем.

– Но я же не закат или рассвет.

– Все, закрыли тему.

Луи забрал камеру со стола и ушел в спальню. Что такого его задело? Это ведь я должен обижаться. Я оделся и сел на кухне с чашкой кофе. Осень выдалась дождливой. Я не думал о возвращении в университет. Почему-то я считал, что больше там не нужен. Я думал, чем нам стоит заняться после. Если у Луи еще не все ясно с балетом, у меня уже все ясно с картинами. По-моему, я уже сделал все, что должен был в этой жизни. Луи все это время не выходил из спальни, я не слышал телевизора. На часах одиннадцать тринадцать вечера, я поставил вымытую чашку у умывальника и медленно пошел спать.

– Луи? – он отвернулся, когда я ложился в кровать, спрятал руки под подушкой.

– У Джека ведь никого не было, да? – пробубнил мальчик в подушку, я обнял его.

– Да, – он повернулся ко мне, посмотрел в глаза. – Что-то случилось?

– Мне так его жаль, – выдохнул, наклонился к моей груди. – Просто, когда вы пошли к нему на могилу, после возвращения, ты не разговаривал. И взгляд у тебя был странный, как будто – не знаю, это было просто странно.

– Ты не хочешь говорить?

– Нет, мне страшно, – я погладил его по голове.

– Почему? Просто не бойся, скажи мне.

Он тяжело вздохнул, почесав глаз. Я надеялся, что он не плакал.

– Гарольд, скажи, ты тоже думаешь, что закончишь как Джек?

Как объяснить момент, когда вас как будто бы стирают с лица земли? Я словно не умер, а попал в контейнер, пропал без вести. Я не знал, что ответить, я не мог. То есть, нет, я не думаю, что умру в одиночестве в своей квартире, возможно, тоже от чего-то такого тупого, как отрыв тромба. Я надеюсь умереть, как мой дед. В кресле от старости. Тихо, зато не в одиночестве. Да, позавчера мы ходили к Джеку на могилу, мы просто хотели поделиться с ним результатами нашей работы. Может, это странно, но нам было все равно. Мы верили, что он нас слышал. Рич также организовал в Сан-Франциско выставку всех работ Джека, просто чтобы люди вспомнили и больше не забывали. Рич занимался этим весь месяц, что мы были в пути. Он больше нас всех был огорчен смертью друга.