– Мистер Стайлс, – я обернулся, быстро протер губы салфеткой, встал. Хоть Фадееву я с каждым днем уважал меньше, я вырос в том обществе, где при дамах встают и приглашают их присесть. – Спасибо, – тихо произнесла она, садясь на стул, который я для нее отодвинул.
– Доброе утро, – наконец сказал я, возвращаясь к своему завтраку.
– Я услышала, как Луи говорил, что вы перестали читать статьи о нем, – чушь. Я читаю, просто тщательно отбираю нормальные статьи. Когда среди журналистов ходит неизведанный мне вирус, при котором они начинают писать бред о нас, сложно среди всего этого найти нормальную статью. – Тут вот еще одна газетка вышла, я просто решила вам принести. Ее может почитать Луи, если вы не хотите.
– Могли бы себя не утруждать, мои друзья всегда приносят мне подобную литературу, – зачем она вообще пришла?
– Думаю, именно этой у вас еще точно не было, – я ее не понимал. Она странно улыбнулась, подняла руку и позвала жестом официанта. Ну ладно.
– Вы еще не завтракали? – в тишине сидеть с ней я не мог, надо было начать разговор ни о чем.
– Да нет, как-то не успела с этим. Утром была занята одной девочкой, вчера Кара что-то не то съела.
– Ей уже лучше?
– Ну, жить будет, до следующего шоу точно поправится, – она снова улыбнулась, я сделал вид, что не заметил. – А как там Луи? В последнее время он как-то странно себя вел.
– Он потерял родителей и никогда не избавится от этой боли, – глаза Розалины резко впали. Она вмиг погрустнела. – Иногда такое случается.
– Это удивительно, что вы есть у него. Он всегда говорит о вас с восхищением, – ей принесли ее кофе и пирожное. Она поправила часы на ее пухлой руке и сняла шарфик. – Вот бы кто-нибудь говорил обо мне с таким же трепетом в глазах, – я ее не слушал, – с такой же любовью.
– Извольте, вы балерина, известная на весь мир, о вас всегда говорят с любовью, с уважением, – это точно не то, что она имела в виду.
– Ну, это одно, а то, как говорит Луи – совсем другое, – если она ведет разговор к тому, о чем я думаю, то его надо сейчас же заканчивать.
– Не вижу разницы, если честно, – я глупо улыбнулся, попросил свой счет. Розалина все это время молчала, я видел только, как ее сухие губы пережевывали десерт.
– Мне кажется, – вдруг сказала она, – что вы видите и даже знаете.
– Я тороплюсь, договорим позже, – я оставил деньги и уже вставал.
– Останьтесь, мистер Стайлс, попьете со мной кофе, – я повернулся к ней. – Я хотела поговорить с вами о вашем прекрасном подопечном, – что?
– В каком смысле? – она позвала того же официанта, попросила мне кофе. Я сел.
– Журналистам будет интересно узнать, откуда на теле Луи такие синяки, – я подтянул рукава гольфа, посмотрел в ее серые глаза. – Синяки, хм, метки любви, да? Или как вы их там называете?
– Вы что, пришли сюда меня постыдить? Вы думаете, что мне есть дело о том, что вы думаете об этом?
– Нет, но вам же есть дело до того, узнают ли об этом или нет, – абсурд.
– Если честно, уже нет дела. Луи, даже если я не хочу этого говорить, – моя собственность. За его спиной только я и больше никого.
– Спасибо, что уделили мне время, – она встала и оставила купюру на столе, газету спешно спрятала. – Было приятно с вами пообщаться, – накинула на шею шарф и взяла свою сумочку.
Я проводил ее непонимающим взглядом. Что это было только что? Плохой сон? Ко мне подошел официант и оставил чашку кофе, я попросил у него счет. Он мне быстро кивнул, я огляделся. Надо было уходить, пока не было поздно. Я посмотрел на стол, где лежали ее деньги. Достал еще наличку, взял и ее купюру. Внезапно что-то упало на мои колени. К купюре приклеилась фотография ребенка. Маленькая, на ней мальчик, сзади подписано «любовь». Отклеилось от купюры Фадеевой, определенно ее.
Я положил фотографию в карман, не желая ее разглядывать, интереса совсем не было. У Розалины, насколько я знаю, детей не было. День пасмурный, вполне осенний, я медленно возвращался в наш отель, замечал улыбки на лицах людей, которые, возможно, меня узнавали. Я шел в комнату Фадеевой только чтобы отдать ей снимок и все. Не знаю, почему я был так настроен. У меня в бумажнике тоже лежит фотография Луи, почему-то мне казалось, что и этот снимок мог значить много для этой женщины с черствым сердцем.
– Миссис Фадеева, – и я не сомневался, что она тут будет. Хотя она могла уйти куда угодно. Я еще раз постучался. – Вы кое-что оставили, – достал фотографию из кармана, Фадеева пригласила меня внутрь. – Да я только хотел отдать вам это, – она спешно выхватила снимок из моих рук, достала из сумочки кошелек и вернула все на свои места. – Ваш брат? – да и братьев у нее не было. Не знаю, зачем я спросил.
– Дочь, – тихо сказала она, я отпустил ручку двери.
– Что? Дочь? – тогда я был нетактичен, невежлив. Но останавливаться уже слишком поздно. – Извините, но ребенок на снимке не похож на особь женского пола, – и правда. Короткая стрижка, веснушки небрежные, мальчишеские, черты лица острые.
– Да, дочь, мистер Стайлс, – Розалина повернулась ко мне, быстро утерев слезу. – Вы что-то еще хотели?
– Не хотите рассказать о ней? Вы говорили, что вы бесплодны и что Бог вам так и не помог.
– Конкретно с вами я о таком не говорила, – она села в кресло, я быстро подошел и взял стул у косметического столика.
– Ну, когда о вас знает полмира, тяжело что-то скрывать.
– Как раз-таки легко, надо просто уметь.
РАССКАЗ ФАДЕЕВОЙ О ЕЕ ДОЧЕРИ
У меня до сих пор нет слов описать то, что я услышал в тот день. Вроде как, Фадеева подстроила этот наш бессмысленный диалог в кафе и нечаянно найденную фотографию. Может, она хотела остеречь меня или просто поделиться горьким опытом.
Я достаточно поздно ее родила. Я посвятила жизнь балету. Мой отец и отец Ричарда были знакомы очень давно. Какая-то русская мафия, знаете. Еще до первой мировой они вдвоем уехали в штаты, в поисках лучшей жизни. Женились тут на американках, и так вышло, что даже детей поженили. Я люблю Ричарда, но наши отцы учили его относиться к женщине, как к вещи. Он так и поступал. Я занималась балетом только потому, что он мне разрешал и не хотел детей. Но потом отцы начали на него давить. Ричард стал грубее. Часто кричал и не пускал меня на мои тренировки. Я не могла жить без балета. Он стал бить меня по наставлениям своего отца, и я не могла обратиться за помощью. Поэтому я ушла из искусства. Скоро забеременела и родила девочку, мы назвали ее Беллой. Мой отец потом застрелил отца Ричарда и себя сразу. Мы так и не поняли причину, но мы и не жалели. Они учили нас, как жить, нам это не нравилось. Мы переехали в Вашингтон, когда Белле было два с половиной года. Она была обычным ребенком. Я сидела с ней дома, Ричард работал бригадиром. Все было идеально, если честно, я даже не скучала по балету.
И когда Белле исполнилось пять, мой муж захотел отдать ее в балет. Он сказал, что у нее такой же талант, как и у меня. Я согласилась. Белла была очень активной, надо было куда-то девать ее энергию. И балет ей понравился. Она танцевала и танцевала, в пачке смотрелась очаровательно. Я была очень собой горда, что когда-то решилась бросить балет. Хоть не для себя, но для дочери. У нее действительно был талант. Не просто бездушно плясать и выполнять трудные элементы; в семь она смогла сыграть бедную сиротку одним своим лицом. О ней написали в газете. Популярность быстро пришла к маленькой девочке. Но я не хотела ей такой жизни. Мы отказывались от всех передач, интервью, каких-то встреч, мы попросили знакомых не говорить о Белле.
В девять с ней стало что-то происходить. Она сама обрезала свои волосы, она смотрела в зеркало и кричала, она говорила, что ненавидит себя. Белла начала называть себя мужскими местоимениями. Она перестала танцевать в девчачьей форме, в рейтузы клала свернутый носок. Ричард быстро это принял, а я не могла. Я родила девочку и я любила свою девочку, я не могла принять ее мальчиком. Мы все еще называли ее Беллой, потому что она любила это имя. Она стала пропускать занятия, часто гуляла.
