– В детстве я каждое утро смотрел на маму, которая заплетала свои волосы, – его колени чуть сжались, острые кости уперлись в мои плечи, я немного двинулся на полу. – Я хотел убедиться, что она в порядке.

– Она могла не быть?

– Иногда она исчезала на несколько дней и возвращалась в синяках. Она говорила, что отец не такой, и это все не его рук дело.

– Ты верил?

– Наверное, пытался, я знал, что это не мог быть он, у него было железное алиби.

– И какое?

– Он был со мной каждую секунду моей жизни. Он делал все, что только мог. Он был папой, мамой, бабушкой и дедушкой одновременно.

– Джоанна – сирота, да? – его невесомые касания меня расслабляли. В обычной, привычной обстановке мы бы о таком не говорили.

– Родители умерли в немецком концлагере, когда ей было два, вроде.

– Это она рассказывала?

– Да, они с папой были помешаны на войне, если честно.

– Николас сбежал на войну от нашей семьи и беспечной жизни.

– Настоящий герой, – прошептал он.

Этот шепот показался мне особенным, его интонация была уместной. Правильной и идеально описывающей его отца. Жаль, что я не был знаком с Николасом лично. Жаль, что его выставляли как предателя и за обеденным столом не вспоминали. Мне было три года, когда я увидел его на старом семейном портрете. Дедушка отвел меня в свой кабинет (он считал его личным и не пускал туда никого, ключ носил на шее), там я увидел портреты. Я сразу узнал маму и молодых бабушку с дедушкой, но вот мальчик, как две капли воды похожий на деда, был мне не знаком. Я неуверенно промычал, ткнув пальцем на этого ребенка. «Это твой дядя», – он по-доброму улыбнулся, уселся на свой стул, больше похожий на королевский трон: высокая спинка и дерево, чуть подкрашенное желтым. «Его больше нет с нами», – я поплелся к столу с детским интересом, вытянул руки, схватив пальцами край залакированного дерева, приподнялся на носки, но все равно ничего не смог увидеть. Дедушка посмеялся, а больше я ничего не помнил.

– Это выглядит, – я делаю паузу, пытаясь подобрать точное прилагательное тому, что было на моей голове. Уверен, я видел это на голове Джоанны, – по-женски.

– Отвратительно, как ты мог сказать такое? – он ударил меня по спине, несильно.

– Эти косички больше подходят девочкам тринадцати лет, – я к нему повернулся, мы стояли впритык, но не двигались.

– Это не косички, а французская коса, – его строгий тон меня рассмешил.

– Спасибо, – я положил ладонь на его шею и поцеловал лоб. – Я тебя люблю.

Он ничего мне не сказал, опустил голову, я тут же приподнял его подбородок и поцеловал. Но я не чувствовал от него той же взаимности, его губы сжались в тонкую полоску, внутренние уголки бровей чуть приподнялись, глаза заблестели. Я поцеловал его висок и прижал к себе.

– Все в порядке? – его костяшки чуть притронулись к моему телу, он их убрал.

– Да, наверное, – мне это не нравилось.

– Прости, если что-то не так, – Луи всхлипнул.

Мы стояли там вечность и пять минут, я не знал, что с ним происходило, возможно, все из-за родителей. Он сказал утром, что с ним все нормально. Я поверил. Луи перечитывал письмо за завтраком, помешивая уже растворяющиеся в молоке хлопья.

– Здесь написано, что меня будут снимать для какого-то спецвыпуска, вместе с людьми с такой же необычной красотой, – я забрал письмо.

– Ешь и не отвлекайся, – вчера он не ужинал, сегодня уже не завтракает. Он даже сладкое перестал есть.

– Я не хочу, – мальчик сложил на груди руки и отодвинулся от стола. – У меня просто нет аппетита.

– Хочешь что-нибудь другое?

– Хочу бутылку вина и Рождество.

– Луи.

– Ну что?

– Что происходит у тебя в голове?

– Не знаю, – он отвернулся. – Люди говорят, что я тебе ничем не обязан.

– В каком смысле?

– Ты веришь в то, что я тебя люблю?

– Да, конечно.

– Они думают, что я не знаю, что такое любовь, Розалина говорит, что я не умею чувствовать. По-настоящему, она говорит, что я прекрасный актер, но человек из меня никудышный.

– Она прямо так и сказала?

– Она сказала, что я переигрываю с тобой, сказала, что мне пора перестать притворяться, что я тебя уважаю.

– Я не понимаю.

– Я тоже.

Луи тяжело вздохнул и вышел из-за стола. Через минуту я услышал The Beatles, раздающихся радостно из нашей спальни. Если громкая музыка его успокаивает, то пусть так и будет. Я открыл окно, шум города пронзил меня насквозь, тот день ничем примечательным не запомнился. Мальчик зашел в мою студию и перечитывал статьи, которые когда-то давно там развесил. Я заботливо подклеил их, чтобы не упали, у потолка были разбросаны наши фотографии. Я положил сложенное в разорванный конверт письмо в шуфлядку своего стола в библиотеке.

– Зачем они уточнили, что красота «необычная»? – Луи разбудил меня в пять утра. Я не хотел вставать, он сел на меня.

– Не знаю, – промямлил я, Луи встал на колени и резко сел, выталкивая внутренние органы из моего живота. – Ты надоедливый.

– Спасибо за комплимент, – терпеть его не могу за это. – Если ты сейчас же не встанешь, я сделаю кое-что похуже, – я открываю глаз, чтобы посмотреть на его лучезарную улыбку.

– Луи, пожалуйста, еще пару минут, – я улыбнулся, положил руки на его бедра.

– Не-а, – он быстро оказывается подо мной. – Гарри!

– Теперь будем спать, закрывай глаза.

Я чувствую, как он пытается избавиться от меня меж его ног, он их выпрямляет и пытается сомкнуть, отталкивает своими слабыми ручками. Я не поддаюсь, но и не сопротивляюсь. Возможно, я вел себя неправильно, но я должен понять, что творится у него на сердце.

– Скажи мне, что не так, – я смотрю в его напуганные глазки, он начинает часто моргать. – Луи?

– Слезь с меня, – я приподымаюсь и падаю на свою сторону кровати, он резко встает и поправляет свою футболку. – Ты придурок, Гарри, – не поворачивается, уходит.

Уснуть хотя бы на полчаса я так и не смог.

«Андрогинность как модный тренд

– Чуть левее, наклони голову, не стесняйся, – мне разрешили сидеть прямо рядом с фотографом, они заметили, что мальчик сильно стесняется.

– Луи, ну же, – он действительно собой не был. Как-то странно.

На его прекрасное лицо нанесли немного неуместного, как по мне, макияжа. Одели во что-то очень яркое, что-то похожее на его стиль, чуть распущеннее, вроде, с лишними деталями. Его тело стало совсем тонким из-за этой узкой водолазки и штанов, расклешенных к самому низу, но очень узких на талии и в бедрах. Спустя время он расслабился. Репортерша мне не понравилась сразу, был у нее неприятный внешний вид. Но все же в их интервью я не лез.

– Как вы пришли в балет?

– Мне было шесть, кажется, моя мама подумала, что я буду прекрасно смотреться в узких лосинах.

Мы с ним смеемся.

– И каково это, быть настолько молодым и уже таким успешным?

– Даже не знаю, просто я живу свою жизнь, как и все.

– Вы скромник?

– Мои родители и Гарри научили меня скромности.

– Расскажите о Гарри. Какие у вас с ним отношения?

– Да, обычные, не знаю даже, как правильно назвать. Мы просто стали лучшими друзьями, он прекрасный человек.

– Вы вдохновили его на самую известную в мире выставку. Фотографии картин разлетелись по всему миру, люди очень заинтересованы в этом. И что вы чувствуете по этому поводу?

– Вдохновлять людей определенно прекрасно, тем более для чего-то такого.

– Вы же знаете, что открытки с вашим изображением печатают в Швейцарии?

– Правда? Я не знал! Сумасшествие какое-то. Мне кажется, Гарри не в восторге от такой новости, это же нарушение авторских прав!

Мы снова смеемся, смотрим на мистера Стайлса.

– Сейчас вас будут фотографировать в образе Клод Каон*. Вы знали о ней?

Я не знал. Впервые слышал это имя.

– Фотохудожница? Я обожаю ее!

– Она очень яркая личность, давно вы о ней знаете?

– Недавно наткнулся на учебное пособие по мастерству фотографии и там была статья о ней. Ее работы удивительны.