– Это ты ее ломаешь, – я повернулся к нему. – За пару с моей сестрой. Взрослые и образованные люди живут по каким-то идиотским правилам! Ребенок умрет. Из-за вас, не из-за выстрела в плечо, – я не мог принять их бесчеловечность. – Как вообще можно дать собственному ребенку умереть? – я понизил тон. – Он ваш родной сын. Он человек, которого вы любите. Почему вам плевать на него?

– Нам не плевать.

– У нас переполненные банковские счета, я думаю, что протез руки мы ему приобретем еще раньше начала операции. Этого не надо бояться.

– Дело не совсем в этом, Гарри.

– А в чем же тогда?! – я скалил зубы, мои глаза, уже слезящиеся, бегали от лица мальчика к Джонатану. Все происходило слишком быстро.

– С протезом это будет уже не Ноа.

– Я ухожу, – я разжимаю кулаки, врач заходит обратно.

Я думаю, что это очередной бредовый сон. Так не может быть. Моя сестра абсолютно нормальный и адекватный человек, она бы так не поступила. Я на балконе, за мной стоит служащий, подливающий кофе в мою чашку. Вечереет. Становится темно, я слежу за тем, как по периметру загораются фонари. Я думаю. Вызвать скорую мне так и не дали. От инфекций умирают медленно и мучительно. Пожелать такое я бы не смог даже врагу.

– Гарольд? – я глянул на мальчика, затем снова отвернулся к улице.

– Да?

– Что там с Ноа? – я передал чашку мужчине, он ушел.

– Не очень, – я еле заметно пожал плечами, Луи обнял меня, прижался щекой к телу, я тоже взял его в свои руки.

– С ним все будет хорошо, – его голос мягкий, уже по-мужски грубый, но не совсем. – Просто надо подождать немного.

– Нам стоит приготовиться к худшему, – слезы снова создали непроглядную пелену, я моргал часто.

– Не-е-ет, – он произнес это очень хрипло и тихо. – Никогда нельзя готовиться к худшему, потому что тогда оно точно придет, – я улыбнулся, отсмеялся и шмыгнул носом. – Мы должны приготовиться к лучшему.

Джемма вечером вышла из комнаты, на ужин, но я не хотел с ней разговаривать. Просто не хотел, я перестал ее уважать. Так не должно быть. Аманда не приедет, потому что она не хочет застать смерть брата. А моя помощь не приветствовалась. Я не понимал, зачем тогда нахожусь здесь.

– Гарри, – у меня дежавю. Как будто сзади стояла мама, а не Джемма.

– М? – я посмотрел на нее, медленно поворачивался.

– Я хочу, чтобы ты понял меня.

– Джемма, я не хочу понимать тебя, – это точно сон. От моей сестры ничего не осталось.

– Гарри, пожалуйста, – ее лицо красное из-за непрекращающегося плача, слезы капают на впалые щеки, она быстро вытирает их руками. – Я не могу оставить его инвалидом, – голос сел, она неприятно пищала.

– Джемма, ты выбираешь сейчас между жизнью и смертью, – она перевела взгляд. – Ты выбираешь оставить ли его в живых или дать умереть, – молчала, я смотрел на ее поседевшие волосы. – Я не поддерживаю и не уважаю твой выбор. Никогда я не буду уважать это. Мы не в средневековье. Быть директором фабрик может и однорукий человек. В нем есть эти качества, он же потомок Томлинсона.

– Гарри, – подняла голову и взгляд к потолку, еще раз протерла слезы. – Они бы не оставили его, это клеймо.

– Клеймо – это родители, дающие ребенку мучительно и несправедливо умереть, – она снова спрятала глаза, поправила пряди волос за ухо. Мой голос дрожал.

– Ты не понимаешь.

– Нет, не понимаю и не собираюсь понимать. Это бесчеловечно. Ему можно еще помочь.

– Нельзя.

– Джемма, черт возьми! – я не выдержал, я оставался на своем месте. – Мы уедем завтра, мы уедем, потому что следить за смертью ребенка я не собираюсь. Это отвратительно.

Третьего февраля в 8:03 он умер. Это было чем-то неприятным. Это было ужасно. Ноа прожил чуть меньше суток с инфекцией. Я тогда мало что воспринимал. На его похоронах нас не было. Потому что я не захотел, это неправильно. Это отвратительно. Просто отвратительно. Я не мог держать весь гнев в себе. Я не знал, куда мне податься, потому что я думал, что мог спасти его, мог убедить его родителей поехать в больницу. Мы сказочно богаты, и обеспечить ему будущее мы все могли. Мы могли. Но некоторые из нас не захотели. Да, у меня были с Ноа плохие отношения, вернее, они отсутствовали, я даже простил ему все оскорбительные речи. Но он человек, ребенок, который умирал. Я не знал, что мне делать с этим. Я не знал, как жить дальше. Мне было жалко себя. Мне было жалко его и ситуацию, в которой он оказался. Никто не захотел бы, чтобы его родители так просто с ним попрощались.

С каждым годом становилось ясно, что родился в семье бесчувственных тварей.

========== vingt-et-un. ==========

– Гарольд, улыбнись!

Я слежу за тем, чтобы в зале столы стояли ровно, чтобы закуски выносили аккуратно. Луи крутится рядом, щелкает все, что видит. Я смеюсь и не успеваю повернуться к нему полностью. Я прижимаю его к себе за плечи и смотрю снимок.

– Он такой размазанный, – недовольный, но любящий тон, я чмокаю мальчика лоб.

– Зато красивый. Посмотри, – я взял фотографию из его рук и приподнял вверх. – Иногда такой эффект создает чувство присутствия и неожиданности.

– Ты несешь бред, как всегда, – я отталкиваю его, совсем легко, без ненависти, Луи смеется и убегает.

Предварительный показ только для близких и избранных, это начало июня. В нашем клубе художников, в котором я состоял, было принято угощать присутствующих на первых показах. «Желтая волна» подарила мне все, о чем я и не мог мечтать. Это клуб, общество, где было приятно находиться. Луи в своем черном вельветовом смокинге, я в обычном, цвета чайной розы, а в кармашке лежит красная искусственная роза. Я еще раз осматриваю картины. Их двадцать три. Меньше, чем в тот раз. Многие картины я просто не включил в выставку, но разместил здесь, как отдельную коллекцию.

– Итак, друзья, – здесь нет Джеммы, потому что я не могу ее видеть. Луи стоит впереди и снова делает снимок. Кроме тридцати человек здесь еще два журналиста. – С чего бы я хотел начать, – я держал бокал с вином в руке, – вы все уже ознакомились с картинами, надеюсь, никто из вас не разочарован, – я улыбался, глупо и неуместно. – Часть картин, а именно те двадцать три, на которых изображен мальчишка, – я улыбнулся шире, заметив Луи, старательно прятавшем фотографию в карман, – это «Banlieue», – я прочувствовал свой акцент в этом пустом помещении, не пустом, но все же, для меня здесь было пусто. – А остальные картины принадлежат неофициальной коллекции «Новое начало», – я глянул на мальчика, который улыбался, гордо и привлекательно. – Вы, наверное, хотите в лицо знать мою модель, ведь так? – его глаза вдруг открылись широко для меня, сверкали как летнее небо, покрытое лучами солнца, его черты лица смягчились и проглядел в нем все того же ребенка, какого встретил пять лет назад. – Иди сюда, Луи, милый, – его внимание вдруг рассеялось, он вдохнул глубоко и выдохнул уже около меня, я приобнял его за плечи. – Вот он, человек, который вдохновил меня на все это.

Он сиял. Он часто дышал, и я не могу передать всех эмоций. Смотреть на его лица здесь, на многочисленные пары глаз, каждая из которых была своего собственного оттенка, это подарок судьбы или Бога. Я не знал, как сильно люблю Луи, на самом деле. Его руки сцепились от волнения, ненужного, но вполне уместного.

– А как вы можете описать Луи, мистер Стайлс? – мои друзья из клуба отшучивались, Кайл смотрел в мои глаза, дергая своими бровями.

– На самом деле, – я посмотрел на мальчика, затем снова на людей, – я не мастак хороших и длинных речей, – снова легкий смешок прошелся по толпе, за это я и любил клуб. Беззаботность. – Но я могу сказать, что Луи представляет собой смесь чего-то удивительно благовидного и дивного. Как Прованс, со всеми его полями и источниками, со всеми добрыми людьми и чистым небом, с храбрым воздухом, – я похлопал по крепенькому плечу мальчика, он улыбнулся. – Это нечто, что собирает в себе все заветные мечты и любовь, – я остановился, я следил за реакцией на, возможно, лишние слова. – Но, он мой кузен и я считаю, что это прекрасно.