– Я тоже люблю тебя.

Я стою посреди кухни, глаза завязаны шарфом, который слегка покусывает мои щеки. Мальчик начинает раскручивать меня, я интуитивно выставляю руки вперед, полагаясь на свои тактильные ощущения.

– Три хлопка!

– Хорошо!

Луи убегает, а я остаюсь на месте, давая своему организму пару секунд, чтобы устоять, чтобы привыкнуть к временной слепоте. Я слышу первый хлопок, оборачиваюсь осторожно, стараясь не зацепить стулья или какие-либо другие вещи. За неделю я не смог привыкнуть к этому. Я пытаюсь вспомнить, откуда донесся хлопок, иду очень осторожно, маленькими шажками.

– Хлопок!

Я говорю не слишком громко, Луи хлопает, я поднимаю голову, улыбаясь. Он далеко от меня, я придерживаю стену рукой и очень осторожно ступаю вдоль нее. Мне сорок лет и я играю в жмурки с парнем, которому шестнадцать и в которого я влюблен. Я слышу его смешок, такой коротенький и приятный, я ударяюсь ладонью о дверь, ведущую в нашу спальню. Улыбаюсь хитро и широко.

– Хлопок.

Теперь я говорю спокойно и слышу этот последний хлопок у самого своего уха, а Луи дотрагивается до моего плеча рукой, я сразу хватаю его за бок, обнимаю. Он снимает с меня шарф и начинает смеяться, оставаясь навесу в моих руках. Мальчик запрокидывает голову назад, я улыбаюсь, целуя его подбородок. Если это не то, за что я собираюсь держаться всю свою жизнь, то я даже не знаю, что это.

Каждый день с ним превращался во что-то хорошее. Во что-то особенное. Я не могу сказать, что хорошо опишу все события, произошедшие там. У меня просто не хватит слов. Это было прекрасно. Удивительно. Живо. Эта та жизнь, о которой я и не мог мечтать. Я всегда мечтал, я действительно верил, что буду холостяком постоянно. Что буду использовать женщин в своих личных целях. И сейчас, когда я смотрю на него, сладко улыбающегося только для меня, с небольшим пятнышком над губой в виде молочного месяца, повернутого на бок, который быстро исчезает вслед за его острым язычком, и на глаза, что окружены морщинками, я понимал, что это все, чего только я мог пожелать. И все. После этого дни перестали быть такими тяжелыми. Мне нравилось то, что наши проблемы большие и маленькие быстро решались. Я привык решать проблемы моментально, а Луи привык передавать их мне. И после каждой решенной проблемы следовала не просто белая полоса жизни: она была светящейся. Даже если я не верил во все это.

О его дне рождения хотелось сказать лишь пару слов, первое, что приходит в голову. Наверное, стоит с самого начала упомянуть его друзей, что приехали в тот чудесный день. Да, они действительно пришли на его день рождения. Несмотря даже на свои собственные планы, возможно, на свои какие-то неотложные дела. К нему пришел и Марти, а взрослые навестили нас следующим днем, в Рождество, уже у нас дома. Тогда мне больше не было совсем плохо от того, что кто-то находится здесь и нарушает мое личное пространство. Я знаю, что мне сорок, и я не должен жаловаться, но …иногда люди бывают раздражительными, даже мои друзья, особенно когда пропустят по стаканчику алкоголя, который притащили сами. И знаете, что я заметил за нами? Мы перестаем быть тем самым высоким обществом, к какому относили себя. И только потому, что наши родители один за другим умирали. Я в тот вечер даже подумал про себя: смог ли я уехать так просто в Париж вместе с Луи, если бы моя мама была жива? Я думаю, что нет. Я не знаю, почему я рассказываю это сейчас.

Одиннадцать двадцать две утра. Я стою напротив зеркала в ванной комнате, рассматриваю четыре подарка, который приготовил для меня Луи. Пальцы пробегаются по багровым, ярким и экспрессивным засосам, даже багрово-черным, свежим. Один засос на шее, второй – чуть ниже и дальше по плечу, третий расположился на ключице. Я ухмыляюсь, вспоминая, что он всю ночь не давал мне уснуть. Я вспоминаю, как жадно он кусал меня. Среди этих небольших пятен теряется блеклый, отражающий свет медальон. Точно такой же, какой я подарил ему в конце сентября. Внутри вместо стандартных «я люблю тебя» надпись «одна любовь на всю жизнь». А еще там его фотография. У него в кулоне моя, а у меня – его. И это дарило мне надежду на светлое будущее рядом с ним. Я перестал думать о том, почему люблю его, и просто любил. Это ключ.

– Чем займемся сегодня? – ежедневный вопрос, который никогда не оставался без ответа. Я нерасторопно переставлял ноги, массируя засосы пальцами, ухмыляясь.

– Я даже не знаю, – по лицу побежала ухмылка, но телефонный звонок прервал наш флирт. – Алло?

Это была Джемма и она плохо разговаривала. Большая часть текста, выходящая из ее уст, была полной бессмыслицей, но все нужные слова я понял и принял. Сегодня утром на оружейных учениях в Ноа выстрелили. Случайно, попали в плечо, и пуля полностью раздробила его сустав, насколько я понял. Когда мы ехали в Вашингтон, где была Джемма, где сейчас учился мой племянник, его состояние уже было стабильным, так мне сообщили. Ничего более сестра не сказала. Мы, почему-то, торопились туда.

– Дже-ем, – грустно протянул я, когда она встретила нас в холле, в надежде протягивая руки, – успокойся, – я прижал сестру к себе, убрал волосы от лица. – С ним все будет хорошо.

Она сильно поседела, вся поморщилась и стала очень хрупкой. Джонатан находился в спальне Ноа, где этот мальчик – бледный, весь в поту, трясущийся – лежал, словно доживая последние мгновения. Почему он не в больнице, я так и не понял, ничего внятного Морганы мне не ответили. Они были отчужденными, отреченными, со мной Джонатан даже не поздоровался, Джемма, бессильная, валилась с ног и ушла в комнату, где заперлась. Да, это тяжело, я понимал. Я приехал поддержать их, но они не принимали мою поддержку. Луи ушел куда-то вместе с прислугой, я взял у дворецкого поднос с чашкой и чайником с чаем, который он нес в комнату Ноа. Я постучался.

– Ты не против? – не могу сказать, что я когда-либо разговаривал с Джонатаном по душам.

– Нет, нет, конечно, – он кивнул лекарю и медсестре, те вышли.

– Как он? – странно было это спрашивать. Совсем немного.

– Плохо, – его темный понурый взгляд остался на сыне, на той бледной фигуре, что от него осталась. Джонатан снял очки и протер глаза. – Пули были не стерильными, они, они учебные, – он говорил спокойно, я подошел и поставил поднос на стол. – У него инфекция. Инфекция, которая берет верх над его иммунитетом, – я налил чаю и протянул ему чашку. – Нет, нет, я не хочу, – я поставил ее на поднос, посмотрел на мужа сестры.

– Почему он не в больнице?

– Они хотят ампутировать руку, потому что надежды на ее восстановление нет. Пуля попала именно в то место, где кости как бы прикреплялись друг к другу, – он еще раз трет глаза, вытирает слезы, он не хочет, чтобы я их видел.

– Это разве плохо? У него не будет руки, но он будет жить, – я посмотрел на мальчика, который приходил в себя, медленно, его лоб покрылся маленькими капельками пота.

– Так нельзя, – я положил ладонь на плечо Джонатана, я заметил, что он тоже поседел. – Никто в этой семье не умрет инвалидом, это клеймо.

Меня пробрало. Если я понял его правильно. Я не хотел этого понимать, я не хотел думать об этом.

– Вы дадите ему просто умереть? – я сразу же убрал руку и сделал шаг назад.

– Ноа не будет жить с одной рукой, он мечтал служить, – я посмотрел на мальчика, потом на Джонатана.

– Вы что, серьезно? – я думал, что это просто тупая шутка.

– Конечно, Гарри, мы серьезно. Он умрет в этом доме с двумя руками. По-другому мы не можем.

– Еще как можем! – ему точно промыли мозги мои родители. Еще при них такое могло случиться. Но сейчас. Неприятное чувство беспомощности и неправильности ситуации расплывалось по всему телу. – Ребенок страдает из-за каких-то маразматичных представлений о жизни!

– Не кричи, – очень грубо. Я замолкаю, дышу часто.

– Я вызову скорую, – я развернулся в одну секунду и двигался к дверям.

– Нет! – чашка летит в пол, я сжимаюсь от неожиданности и звука бьющегося фарфора, который я всегда ненавидел. Этот звук ассоциировался у меня с криками матери. – Ты не сломаешь ему жизнь.