Что это было, я так и не понял, мужчина просто развернулся и ушел наверх, я проводил его взглядом, стараясь вникнуть в ситуацию. Я посмотрел на Луи, брови которого изогнулись напугано, все вернулись к своим веселым рассуждениям, пытаясь не обращать внимание на произошедшее. Я посмотрел на Розалину, которая тут же перевела глаза и посмотрела на мальчика. Мы приехали домой в районе девяти и никак себя не чувствовали. Честно, просто хотелось уснуть.

– Я не хочу ехать с ней в Канаду, – я чищу свои зубы, Луи стоит в дверном проеме, обнимая косяк. – Потому что она обязательно возьмет с собой своего недалекого мужа.

– Луи, милый, нельзя называть человека «недалеким», – я быстро полощу рот и вытираю его полотенцем, мальчик смотрит на меня грустно.

– Однажды я пришел на репетицию, и там не было других людей, была только она и ее муж, и она попросила меня станцевать, – мы оставались на своих местах, я смотрел на него. – Он просто стоял рядом с ней и смотрел на меня, а она просила меня танцевать и все.

– Луи, по-моему, я просил тебя говорить мне обо всем, что тебя тревожит, – он опустил взгляд, я смотрел на его челку. – Почему ты не сказал сразу?

– Я думал, что она просто хотела прорепетировать мою часть и все.

– Отныне ты рассказываешь мне, что тебе покажется странным, понятно? – он кивает, я пробегаюсь по его волосам рукой. – Об этом нельзя так просто молчать, – притягиваю к себе, он делает один сжатый шажок на встречу и прячется в ткани моей футболки. – Я люблю тебя.

– Я люблю тебя тоже, – горячее дыхание опаляет мою грудь.

Мы жили очень хорошо целых две недели, каждый день уверяя друг друга в бесконечной любви. Двадцать четыре часа в сутки рядом с Луи. Двадцать четыре часа. Я знаю, я говорил, что отвык от одиночества и это правда. Но эти стены вдруг стали давить. Как и Луи, постоянно пытающийся как-либо задеть меня. Его нутро горело, а Марти не мог просто погулять с ним, ведь он учился в колледже и ходил на регби. А занятий в театре сейчас не было. И поэтому я стал уставать от него.

– Улыбайся-я-я, – мне не нравилось то, что я становлюсь его единственной и постоянной моделью.

– Луи, пожалуйста, – я не кричал, я старался не кричать. – Дай мне одну минуту тишины, – и почему мы никуда не ходили, я не знаю. Возможно, я не хотел появляться с мальчиком на публике. – Я умоляю тебя, дай мне побыть одному всего лишь минутку, – его личико изменялось, и черты лица опускались вниз, сглаживались. – Иди и займи себя чем-нибудь.

– Что-то случилось?

– Ничего не случилось! – я сразу спрятал глаза, потому что я не хотел кричать. Так вышло.

Он хлопнул дверью, я дернулся на своем кресле в библиотеке. Я быстро пытался согнать всю агрессию руками, протирая свое уставшее лицо. Мальчика было слишком много. Луи дал мне целых пятнадцать минут. Вернее, он дал мне вечность, но я вышел первым. Я хотел уехать и поменять обстановку, прямо сейчас, чтобы все это не угнетало меня. Мальчик сидел в моей студии, расклеивал фотографии, которые сделал сам, и статьи, вырезанные из газет, на стены. Сразу на все четыре.

– Луи, – я выдохнул. Я любил эти белые стены своей студии. Они кое-где были испачканы, потому что иногда, когда я вдруг порчу холст, из меня исходит агрессия, и я начинаю крушить все вокруг.

– Что? – он продолжал рвать бумажный скотч зубами и в случайном порядке расклеивать все, что валялось на полу.

– Что ты делаешь?

– Ты попросил чем-нибудь себя занять, – я снова выдохнул, громко и грузно, его тонкие пальчики пробежались по стене, постукивая.

– Ты хочешь куда-нибудь съездить? – он повернулся, смотрел на меня непонимающе.

– В смысле?

– Куда-нибудь, просто уехать, нам ведь все равно нечем заняться, – я складываю руки, мальчик снова принимается расклеивать фотографии на стену.

– Я даже не знаю, – он пожимает плечами, осторожно переступает все холсты и двигает их в сторону. – Я могу выбрать любую страну?

– Да, любую, – я не понимал, зачем он создавал этот беспорядок на моих стенах.

– На самом деле, – я сделал шаг и протянул руку к снимкам. Я улыбаюсь. Мне нравится то, что я улыбаюсь на снимке, – я хочу во Францию, только не домой, – слышу шелест тонких страниц газеты, я провожу пальцем по буквам на статье рядом. – Я хочу в Париж, – на фотографии репортера мы с Луи смотримся отлично. Я пропускаю все его слова мимо, что-то цепляет меня в этом ярком снимке, что-то тянется по сосудам, терпкое, густое. – Гарольд?

Я поворачиваюсь и смотрю на него, долго, очень долго, он поворачивается, наши глаза встречаются. Я все еще смотрю на него, он легонько улыбается, ему неловко, как я подумал. Я не помню, какие эмоции показывал, я не помню, что именно тогда случилось. Я осмотрел помещение, глаза застревали на снимках и еще не упакованных холстах, где везде был изображен мальчик. Я действительно рисовал только его идеальное лицо и мы не придавали этому такого значения. И сейчас я все осознал. Я рванулся к нему, ноги зашагали по пленке, которая зашуршала, а лицо Луи вдруг стало слегка испуганным и немо спрашивало меня «что происходит?». Его щечки в моих руках, он абсолютно потерян, я страстно целую его губы, чувствую вкус чего-то сладкого и фруктового, скорее всего, это мармеладные конфетки, которые мальчик ел немного ранее. Его губы, его язык, его зубы ощущались так правильно, мой язык как будто забирал у него жизнь. Луи быстро оказался прижатым к стене, где мы слышали, как рвется бумага, но нам было совсем немного все равно. Его бедра вжимаются в мои бока, его мышцы очень твердые. Раскаленный воздух просачивался в бронхи, откуда поджигал все мои внутренности. Но дальше поцелуя мы не продвинулись. Потому что иногда чтобы доказать свою любовь, можно просто помолчать. Или рвануть в Париж, никого ни о чем не предупреждая.

– Какао и круассаны, Гарольд, ты кажешься совсем не креативным, – он подмигнул мне, так свободно и не неуклюже, красиво.

– Еще не все, – я показываю букет белых роз, что прятал за спиной. Мы сняли себе квартиру.

– Ты, Гарольд, очень обычный, – мальчик берет букет и вдыхает аромат этих осенних роз.

– Je t’aime. (Я люблю тебя.)

– Аргх, – пробурчал мальчик, я улыбнулся. – У тебя американский акцент.

– А у тебя прованский.

– И тебе он нравится, – маленькая ухмылочка заставила меня улыбнуться шире.

– Да я просто без ума от него, – я присел на край кровати, где еще лежал Луи. – И от тебя тоже.

А затем мы просто скрестили руки и играли с пальцами друг друга, несколько долгих минут, пока я думал о том, как сильно я люблю его. Видели бы вы, каким влюбленным идиотом рядом с ним в Париже я был. Мы рано просыпались и завтракали свежей выпечкой из пекарни по соседству, иногда выходили гулять в элегантных пальто с шарфами на шеях, много смеялись и чувствовали себя превосходно. Луи делал очень много снимков. В основном меня и разных окружающих его вещей. И это было безупречно. Я не мог тогда жаловаться на свою жизнь.

– Гарри, – слышу этот голосок, смотрю не в его глаза, а в объектив камеры.

– Что?

– Улыбайся, – я в одном нижнем белье на твердом белом стуле этой квартиры. Локти на коленях, рука придерживает подбородок. Его руки изящно обхватывают фотоаппарат. Правильно и профессионально. – Давай, Гарольд, улыбайся, – я отсмеиваюсь, слышу характерный щелчок камеры и меняю положение. Теперь я упираюсь о спинку стула, руки скрещены на груди. Левая нога вытянута вперед, а правая согнута и колено немного направлено в сторону. – Прирожденная модель, – мой взгляд смутный и совсем немного прищуренный. Луи в моей рубашке, которая висит до середины его бедра, она застегнута всего лишь на одну пуговку примерно посредине. – Отличные снимки, Гарольд! – я улыбаюсь, тяну к мальчику свои руки.

– Иди ко мне, – он садится на мое бедро, обнимая голову, кладет фотографии вместе с фотоаппаратом на стол. – Я люблю тебя, – я вдыхаю вишневый аромат и трусь щетиной об оголенный сосок Луи. Он смеется.