– А это что? – мои первые работы отличались размытым эффектом, как будто на все смотрел человек с хорошим зрением, но в очках. Но людей это привлекло.

– Это, в общем, это клен у дома моей крестной, – Луи вел себя как ребенок, очень нетерпеливый и навязчивый.

– Да? Красиво, – наклонял голову в стороны, пытался разглядеть смысл. – А это кто? Похоже на человека.

– Это ее дочь, к сожалению, я давно с ними не виделся, даже не помню ее имя, – людей вокруг было не так много, они не обращали на нас внимания.

– Понятно, – отвлекся на что-то, повернулся туда, все еще держал мою руку. – Что это там? Маленькие какие-то картинки, пойдем посмотрим!

– Луи-и-и, – за столько времени я знатно подустал, он рассматривал и другие картины, не только мои, уделял каждой много времени.

Искусство фотографии уже давно не было чем-то новым, среди молодежи пользовалось особой популярностью, обычно фотографы показывали свои работы на улицах, завораживали обыденностью и полным отсутствием вычурности, аристократичности в их деле. Но не меня, я все еще считал хорошо нарисованный портрет чем-то поистине замечательным и подходящим под статус человека. Да и в высоком обществе, к коему я себя относил, люди тоже не считали умение правильно держать камеру за талант. Луи даже отпустил мою руку и подбежал к фотографиям ближе. Не думал, что что-то такое, как Метрополитен-Музей, опустится до низости впускать ненастоящее искусство в свои двери. Фотографии как фотографии, ничего необычного.

– Ва-ау! – по шумной комнатке пробежался возглас мальчика, я улыбнулся, прищурился. – Гарри, посмотри! Ты только посмотри! – такое шумное поведение привлекло к нам внимание, я прокашлялся.

– Луи, тише, – он подбежал ко мне, глаза наполнились детской радостью.

– Посмотри! – прокричал шепотом, потянул меня за руку к ровной линии снимков. – Красиво, правда? Такой насыщенный закат или рассвет, не разберешь, – я без особого интереса смотрел на глянцевую поверхность фотографий.

– Рассвет, рассвет в Детройте, в моем родном городе, – рядом появился мужчина, лет тридцати, может тридцати пяти, в пестрой рубашке и с черным ремнем на серых брюках. Мою мать хватил бы удар от такого сочетания.

– Детройте? – Луи отвлекся на него, затем поднял на меня взгляд. – Гарольд, а ты был в Детройте?

– Как-то раз, проездом, красивый город, – мужчина посмотрел на меня, я ему улыбнулся из вежливости.

– Так вы Гарри Стайлс, да? – он наклонил немного голову, прищурился.

– Ага, да, Гарри Стайлс, – он протянул мне две руки, я пожал правую.

– Я Майкл Льюис, – я спрятал руку сразу в карман, на другой повис Луи. – Это мои фотографии, все до одной.

– Они красивые! – сказал мальчик, я кивнул.

– Ваш сын?

– Ага, его зовут Луи, – они пожали руки, быстро, мальчик улыбался широко, глаза бегали от лица Майкла к его фотографиям на стенах и стендах. – Так, это ваши снимки?

– Да, мои, я делал их много лет, путешествуя по Северной Америке, – меж зубов его показалась щербинка, это меня рассмешило. – Я очень люблю ваши картины, мистер Стайлс, очень хорошие, видно, что вы умеете чувствовать.

– Спасибо, конечно, – Луи тянул меня в другой конец зала. – Ваши фотографии тоже ничего, но, знаете, я такого не понимаю.

– Ну, в этом нет ничего страшного, что вы, – силы у него не хватало, я стоял на месте. – Ваш сын, кажется, хочет что-то посмотреть.

– Конечно, – что-то было в его словах, что-то такое, неправильное, он как будто насмехался надо мной.

Он оставил нас, меня, вернее, у Луи было много вопросов, потому что он был полностью захвачен картинками, цветными или черно-белыми, его нутро горело, он был живой. Майкл Льюис даже дал ему автограф, я никогда не видел Луи таким счастливым. Кажется, искусство фотографии ему действительно понравилось. Я был слегка разочарован его поведением, но не стал говорить ему об этом.

Круглые солнечные очки со стеклами оттенка персика, короткий топ, принадлежащий его подруге, немного растянутый на груди, где висело сердце, навсегда, кажется, запечатлевшее мою бесконечную любовь к нему. Талия, нехарактерная мальчикам, юношам, тонкая полоска загорелой кожи, но все еще сладкой и молочной на вкус, ямка над пупком, который прячется под грубой тканью джинсовых шорт, на месте пуговички, истертых, купленных вчера, на каком-то рынке. Эти роскошные, налитые бедра, такие манящие, балетной слаженности, такие гладкие с переливающимися волосками на них. Его миниатюрные ножки, женские, я мог даже сказать, гуляющие пальчики, он кладет правую ногу на левую. Луи сидел спокойно, улыбался, иногда поднимал личико прямо к солнцу и хихикал.

– Гарри, ты же меня любишь? – я сидел неподалеку, напротив меня стоял мольберт.

– Конечно, Луи, – в самой глубине парка нас никто не мог достать, никто не смел потревожить.

– Значит, я могу перевернуться на живот, – меняет свое положение, снимает очки. – Я уже устал.

– Луи, пожалуйста, я только намечу тени, и мы закончим.

– Я устал, – согнул коленки, уперся локтями в покрывало. – Я очень устал, – снова надел очки, нехотя переворачивался.

– Луи, я очень сильно люблю тебя, поэтому, пожалуйста, потерпи, – я неаккуратно, зато быстро, ставил мазки, масло, к счастью, терпит паузы в работе.

– О-ох, – запрокинул голову назад, согнул ногу. – До школы еще всего лишь пять дней.

– Ты не хочешь в школу?

– Кто хочет? – я быстро протер кисть, убрал лишние, текущие вниз капли. – Ужасное место.

– Я могу перевести тебя в другую школу, мне твои учителя не нравятся, – поднял с земли бутылку с водой, сделал пару глотков.

– Я хочу учиться со своими друзьями, – он посмотрел на меня, эти оранжево-розовые стекла меня рассмешили.

– К чему в этом году будете готовиться с мадам Фадеевой? – его плечики раскраснелись, шлейка топа спадала.

– Ну, она хочет какую-то очень взрослую постановку, опять же со мной в главной роли.

– Снова женской?

– Ну, никто не писал пьесы о мужчинах, – он лег, заметил, что я ничего не делаю. – Это не так уж и плохо.

– Это очень хорошо, ты же, так сказать, вносишь что-то новое в балетное искусство, – я встал. – И что значит «очень взрослую»?

– Это значит, что любовь была взрослая, ну или что там еще в пьесах чувствуют, – я сел рядом с ним, Луи привстал ко мне на руки. – Не знаю, Розалина еще думает, она хотела спросить у тебя, что думаешь ты.

– Я пойду с тобой в следующий раз, – очень горячая, раскаленная кожа прижалась ко мне, мои ладони спрятали эти хрупкие плечики, я целовал его щеки.

Теплый вечер длился бесконечно в зале, где то и дело слышались постукивания картонных подошв пуантов и одной пары раздражительных каблучков, Фадеева размахивала своим веером, я сидел на сидениях в первом ряду, неуклюже развалился, буду честным, просто я уже заскучал. Но поговорить со мной до начала тренировки она не могла, занята ведь. Я конкретно вздыхал последние полчаса, развеселить, утешить меня мог только радостный Луи, пораженный его талантом, я не мог перестать смотреть на него. Его форма идеально на нем сидела, черные лосины обтягивали ножки, бедра и все нужные и прелестные места так, как его вторая кожа. То же самое было с футболкой, идеально проходящей кругом по воротнику, припирающей эту изумительную шейку, короткие рукава прятали только плечи и показывали все линии рук, изящных, картинных, с четко прорисованными тенями. И эта талия, ах, эта талия, господи, такое тельце было грех не хотеть, не распробовать, не заиметь и выкупить собственной жизнью. Что я такого сделал, чтобы заслужить наблюдать за тем, как это божественное существо растет?

– Мистер Стайлс? – я засмотрелся на пустую сцену, где мне только что подмигнул Луи, убегающий правильно, маня, заставляя желать большего.

– Да, миссис Фадеева, здравствуйте, – я сразу встал, из вежливости поцеловал ее руку.

– Вас Луи попросил прийти? – последний раз она взмахнула веером и в одну секунду его сложила.