– Когда я отдавал Луи в эту школу, я думал, что это престижное учебное заведение, – я говорил спокойно, держался за спинку стула, на котором он сидел. – Я думал, что здесь учат детей тому, что других обижать нельзя, ровно так же, как и смеяться над ними, или кричать свою правду, – у мисс Стивенсон, на которую я посмотрел, лицо выражало полное непонимание ситуации. – Мне не хотелось бы искать для него другую школу в конце учебного года.

– Вы и не обязаны, – директор посмотрела на меня, затем на Стивенсон. – Я надеюсь, что вы, мисс, объясните своему сыну, что смеяться над людьми, у которых проблемы со здоровьем не только плохо, это даже по-свински.

– Да он не смеялся ни над кем! – из-за ее криков в помещении становилось меньше кислорода. – Его ни за что ударили!

– К сожалению, он даже не воспитан так, чтобы бить других детей ни за что, – мой спокойный тон голоса выводил ее из себя. – Я думаю, что нам уже пора, у меня, все-таки, работа.

– Конечно, мистер Стайлс, всего доброго, – Луи спрыгнул со стула, я взял его портфель.

За нами послышались какие-то неразборчивые крики, я не вслушивался, мальчик шел рядом. Он спокойно сел в машину, я закинул его вещи назад, мы выехали, он согласился провести день со мной.

– Тебе не стоило бить его, – он смотрел вперед, был сосредоточен на дороге.

– Он давно над ним издевается, этого жирдяя давно надо было поставить на место.

– Луи, не выражайся так, – он посмотрел на меня. – Надо оставаться воспитанным человеком в любой ситуации.

– Даже когда какой-то отморозок пристает к маленькому и беззащитному? Майкл не виноват в том, что он мочится под себя, он болеет и это все знают.

– Не выражайся, где ты только таких слов набрался, Луи? – он отвернулся.

– Ты начинаешь говорить так, как твоя мать, – сказал серьезно, приглушенным голосом, я больше не смотрел на него.

Я живу с ним уже почти два года, и вот, во что моя жизнь превратилась. Было бы неправильно, жаловаться или говорить что-то плохое. Я согласовываю с ним свои планы, пока он пропускает мои слова мимо ушей, уставившись в телевизор, качается на стуле и жует очередную конфету или наспех сделанный бутерброд. А я улыбаюсь, когда поднимаю на него свои глаза. Потому что он такой. Он Луи.

– Ты говорил что-то? – быстро поворачивается на меня с набитыми щеками.

– Я люблю тебя.

– Я тоже.

В этом году мы собирались в Аллош. Собирались во Францию, собирались отдохнуть. Он не был против, хотел снова в Сан-Франциско. Оставшийся год он не ходил на балет, его изящные ноги больше не болели. Я следил за ним, тихо поливающим лилии, которые недавно Луи вытащил на балкон, он что-то очень тихо напевал, не замечал меня. Легкая рука поднялась вверх, он поправил кулон в виде сердца, правой держал кружку, с которой уже который раз возвращался на кухню.

– Ты напугал меня! – брызнул на меня оставшейся в кружке водой, я выдал смешок.

– Извини, – он прошел мимо меня.

Год он закончил хуже, чем предыдущий, был сильно расстроен. Мадам Фадеева несколько раз звонила нам, договаривалась насчет следующего года, хотела взять Луи в свою труппу. Я позволил ему выбирать, у него было три месяца, чтобы подумать, он не знал, что делать. Когда понял, что его оценки меня полностью устраивают, он стал чаще улыбаться. Я пытался объяснить ему, в который раз, что все эти мелочи не делают его плохим человеком или менее любимым. Его переходный возраст по-своему ощущался, я лично воспринимал это как что-то красивое и важное.

– Не могу поверить, что ты притащил меня сюда только сейчас, – мы сидели у берега Гудзона в риверсайдском парке на траве в этот теплый июньский день. – Здесь очень хорошо.

– Очень? – Луи занял большую часть нашего покрывала, я сидел рядом, корзинка с едой стояла у моей левой руки.

– Очень-очень, – он игрался с цветочком, оторванным где-то в десяти сантиметрах от покрывала, я смотрел на мальчика. – Мы скоро поедем в Аллош?

– Еще одиннадцать дней.

– Уф-ф, – он перевернулся на живот, погрустнел. – А кто такой Джон Леннон?

– Певец, он был в группе Битлз, – Луи водил пальцами по покрывалу, болтал ногами в воздухе. – Ты не знал о нем?

– Его же убили полгода назад? – он зажмурился, посмотрел на меня. – По-моему, ты говорил мне, об этом долго говорили по телевизору.

– Да, он был хорошим человеком.

– Вчера было ровно шесть месяцев с его смерти, – я лег. – Джессика пыталась веселиться с нами, но у нее не получалось. Ее парень пытался ее отвлечь.

– Парень?

– Да, его зовут Дейв.

– Она не слишком маленькая для парня? – Луи посмотрел на меня странным осуждающим взглядом.

– Серьезно, Гарри? – я начал смеяться, быстро спрятал лицо руками.

– Господи, я забыл, – никогда не чувствовал себя так неловко перед ребенком. – Я всегда забываю, что ты еще маленький.

– Я не маленький, – он толкнул меня в плечо. – А ты иногда да.

– Я?

– Иногда ты, Гарольд, такой взрослый, умный и рассудительный, солидный, пахнешь своим дорогущим одеколоном в костюме и в шляпе, – я открыл один глаз и смотрел на него сквозь пальцы, – становишься таким маленьким и нежным, сладким, улыбаешься, как младенец, и сияешь, словно рождественская елка, когда я говорю тебе что-то хорошее. Я тоже могу говорить много вещей о тебе, – он повернулся ко мне и приблизился. – Ты тоже растешь, Гарри Стайлс, – поцеловал в лоб, обнял. – Я люблю тебя по-взрослому.

– Я тоже люблю тебя по-взрослому, – я обнял его в ответ, мы продолжили лежать под щадящими нашу кожу лучами солнца.

И с того момента я не думал о том, почему люблю его. Или почему он любит меня. Я, вымотанный, уставший, зашел в квартиру, здесь было тихо, слышались лишь тяжелые вздохи Луи. Я поставил свой портфель в прихожей, разулся, смотря на мальчика, который был занят чем-то требующим внимания и сосредоточенности. Он ничего не сказал мне, я прошел мимо стола, поставил сразу чайник, чтобы заварить кофе, приготовил чашку. Луи от усердия высунул кончик языка, крутил в руках маленькие детальки паззла, болтал ногами ощутимо.

– Это..? – я наклонился, пригляделся на коробку с рисунком.

– Это твоя картина, да.

– Эм-м-м…

– «Яблоки», да, Гарольд, ты мешаешь, – я посмотрел на его опущенную голову, растерялся. – Знаешь, о чем я подумал? – спросил он сразу же.

– М?

– Ты мне не показал свою первую выставку. Я ни разу ничего не видел из первых работ, – отбросил паззл, поднял на меня голову. – Ты сводишь меня посмотреть?

– Конечно, в Метрополитене еще есть половина моей первой выставки.

– Хорошо, а теперь испарись, я хочу сложить это, – сказал грубо, но по-прежнему необидно. Я улыбнулся.

– Луи, милый, – я держал чашку горячего кофе в руке, смотрел на мальчика. – Помнишь, ты сказал, что у твоей подруги есть парень?

– Да, – он не смотрел на меня.

– Знаешь, о чем подумал я?

– Нет.

– Мы с тобой не встречаемся.

– Что? – он в секунду освободил руки и поднял на меня глаза. – Почему?

– Ну, никто из нас не предлагал, – я улыбался.

– Разве это надо?

– Конечно, так делают взрослые, – наивные глазки лазурного цвета не растерялись, как я предполагал.

– Я знаю, что ты любишь меня, ты знаешь, что я люблю тебя, все очевидно, – я пил кофе, чувствовал горечь и пламя на языке. – Мне казалось, что взрослые люди не нуждаются в таком, если они любят друг друга.

– Будешь моим парнем? – я перебил его.

– Что будет, если я не соглашусь? – он игриво наклонил свою голову в сторону.

– Тебе, возможно, потребуется отдельная кровать, – этот маленький человек заставлял меня улыбаться каждый момент моей жизни. – Или даже комната.

– Будешь моей родственной душой? – теперь он не дал произнести последний звук четко, заулыбался искреннее и шире.

– Конечно, Луи Томлинсон, я буду твоей родственной душой.

– А теперь, пожалуйста, быстро исчезни, я не могу сосредоточиться, – закрыл глаза, спрятал зубы, но все еще улыбался.