– Тебе понравилось, правда? – Дастин не был тем человеком, которого я бы назвал другом.

– Ага, – Луи тянулся к картошке, на столе лежал недавний выпуск от Нью-Йорк Таймс.

– А как тебе большой балет? Говорят, на Бродвее очень строгие наставники, – я только следил за мальчиком, уже жалел о том, что мы спустились в общий университетский кафетерий.

– Все хорошо, они позвонят, когда будет следующая репетиция, – Родригес немного раздражал. Как всегда.

– А не хочешь почитать это? – придвинул газету к Луи, тот бесстыдно роняет на бумагу картошку, пропитанную маслом. Я улыбаюсь.

– Нет, – он грубо смотрит на Дастина, тот переводит взгляд на меня. – Неинтересно то, что про звезду пишут люди, – если бы его физическая наружность позволяла, Родригес был бы сожжен заживо, я издал подавленный, из уважения, смешок.

– Понятно, – он забирает свою газету с жирным пятном на ней, прячет за пиджак. – Ясно, – смотрит на мальчика. – Не буду мешать, – исчезает. Я наконец-то отсмеиваюсь.

– Надо вести себя прилично, Луи, – он вытирает руки салфеткой.

– Он действительно раздражает, – больше мы к этому не возвращались.

Его тренировки начались тринадцатого декабря, проводились через день, занимали по три часа. На учебу у него не хватало времени, чисто физически я бы даже сказал, он постоянно засыпал уже в машине. Каждый раз после тренировок. Суббота и воскресенье были выходными, девять часов в неделю хватало ему по самое горло. Изначально, насколько я понял, они все еще оценивали их, человеческий потенциал и желание участвовать во всем этом. Девять занятий, на два последних пришел я, сидел на местах для зрителей, пока на сцене в одну шеренгу стояли ученики, а на них горланила какая-то старуха. По-другому я не мог назвать ее.

– Посмотрите на себя! – я видел, как Луи вжимался в себя от ее криков, стоял последним, дальше всех от нее. – Да ребенок лучше вас чувствует любовь! Чувствует паркет! Сцену и зрителей! – Луи ей точно понравился. – А вы, уже все в возрасте, балетом занимаетесь столько же лет, сколько и ему, и ничего не можете! – я не видел смысла в этих криках. Вообще никакого. Наблюдал за мальчиком с оценивающей аккуратностью. – Луи, быстро покажи им как надо!

Луи, сдерживаясь, выбегает вперед, своей особенной балетной походкой, шелковистая ткань пуантов поблескивает, я присматривался. Она быстро покидалась всеми возможными балетными терминами, Луи исполнял все с осторожностью и робостью в его скованных движениях, я заметил испуг в глазах, горько и безотрадно смотрящих на меня. Его четкие движения точно устраивали эту даму в возрасте, остальные напряглись, пытались спрятаться за шлейфом милой энергетики, которую оставлял Луи после каждого своего движения. Девятое занятие прошло почти точно так же. Я сидел в зале, никому не мешал, после окончания занятия мальчик невесело поплелся в раздевалку, я встал и через центральный выход уже хотел уходить, как вдруг меня окликнули:

– Мистер Стайлс, – этот прокуренный до хронической хрипоты голос, разнесшийся по залу быстро, был хорошо мне слышен.

– Да? – я развернулся, медленно, монотонно, устал сидеть на одном месте три часа подряд.

– Розалина Екатерина Фадеева, – быстро проговорила женщина, что приближалась ко мне на своих невысоких каблучках. – Я большая поклонница ваших работ, – за три метра от меня уже тянула руку. – У меня дома висит оригинал вашей «Вечерней темноты», – когда она приблизилась достаточно близко, я пожал ее руку.

– Моя самая нелюбимая картина, – с меньшей, чем у нее хрипотцой проговорил я, мой взгляд был затуманен.

– Почему же?

– Слишком темная.

– В этом суть темноты, не так ли?

– Это не то, что я хотел передать, – она выдержала паузу, я опустил взгляд на пол, засунул одну руку в карман брюк. – Вы что-то хотели?

– Насчет вашего сына, Луи, он очень талантлив, – я улыбнулся, она мягко на меня глянула. – Волшебный мальчик, удивительной красоты и грации, – говорила тихо, хрипота ее куда-то исчезла. – Я возьму его во взрослую постановку «Карнавал» от Фокина.

– Замечательно, – я не смотрел на нее. – На самом деле, это была его мечта и это прекрасно, что его так скоро заметили.

– Да, – выдохнула на гласной, улыбнулась, – да.

– Что-то еще?

– Нет, – отмахнулась рукой, – нет, вы свободны, спасибо.

Со мной она разговаривала достаточно вежливо и сдержанно, как полагается дамам в таком обществе. Я вышел в коридор, где Луи прощался со своими новыми коллегами, измотанно подходил ко мне. Из-за тренировок мы не смогли по достоинству отметить его день рождения и Рождество, посидели вдвоем при свете электрических огоньков на елке и ночного Нью-Йорка. Все те же мелочи в качестве подарков, книги, какие-то вещи и безделушки, открытый счет в банке от моего отца на будущую жизнь. Самым главным для Луи была его исполнившаяся мечта, пусть и требовавшая много усилий, терпения и гнучести от мальчика. И время, проведенное со мной, как он сказал сам за пару минут до того, как уснул на моих коленях у яркой рождественской елки в моем свитере.

А потом что-то стало идти наперекор. Что-то изменилось в нем, я все списывал на его усталость, ведь подготовка к чему-то крупному не может быть простой, я поддерживал его, мягко массировал избитые пальчики на ногах каждый вечер, бинтуя их. Каждый раз он говорил, что просто устал, и я понимал его. Но не было ощущения, что ему хочется бросить все. Второе полугодие в школе не началось для него вовремя, он перешел на домашнее обучение, но это было не то. Ему нужно было общение, друзья, простая жизнь. Тогда я подумал, что, возможно, это стоит остановить.

– Луи? – обычно я просыпался раньше его, но в то темное утро января его не было рядом. Я, взбодрившись волнением, окатившим мое тело словно холодная вода, медленно шел по коридору, заострил внимание на полоске света, просачивающегося через стыки двери в ванную и косяков. – Луи? – я спросил громче, потянув дверь на себя. – Хей, милый, – он сидел на полу, я не понимал, что происходило. – Что такое, Луи? – я сел с ним.

– Гарри… – тошно выдал он из-за корзины, прокашлялся, но уже не плакал.

– Что? Луи, что случилось? – он посмотрел на меня своими бездонно мертвецкими глазами, быстро сменившими цвет на более светлый.

– Нас взвешивали на балете, и, – выдыхает, протирает левый глаз ладонью, моя рука лежала на его колене, – я вешу на килограмм больше, чем нужно, – милое личико искривляется в эмоциях и жестокой несправедливости. – Меня могут выгнать, – сказал серьезно, хоть и с залитыми горькими слезами лицом, я даже прочувствовал ситуацию.

– Из-за одного килограмма? – я принял его на свои руки, расцеловал лоб.

– Да, – снова этот оскал боли, пронизывающий мое сердце до самых тканей. – Она так громко кричала на меня, – дыхание рваное, видимо, он долго плакал до этого. – Она сказала, что такая тяжелая бабочка ей не нужна, – снова эта одышка, напряженное тельце в моих руках снова стало слабеньким и хрупким.

– Все будет хорошо, – тихо произнес я, Луи закрыл лицо руками. – Я думаю, что если пару дней ты обойдешься без сладкого, то все будет хорошо, – приподнял его ближе к лицу, мальчик убрал одну руку, а другой закрыл рот. – Ладно?

– Да.

– Только помни, что ты у меня красивый в любом весе и в любой форме, ладно, Луи? – он кивнул. – С любым весом и ростом.

– Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя.

Этот день мы провели дома, я взял что-то вроде отпуска, Дастин заменял мои уроки, часто заглядывал к нам некоторое время, вваливался в квартиру без спроса. Этот день Луи провел в постели вместе с ноющими от боли мышцами, я боялся давать ему обезболивающее, все эти препараты содержат чистые наркотики, его юный организм мог среагировать негативно. Я думал, что мы никогда даже не затронем этой темы, по крайней мере, до лет восемнадцати точно. Но большой балет требовал слишком многого от ребенка, и в другой ситуации я бы предпринял что-то более радикальное. Но, в общем, куда уже радикальнее?