– Тебя берут на Бродвей?! – Елена была горда и удивлена. Но больше горда. Я держал свои руки в карманах.

– Да! – Луи буквально влетел в зал, где они занимаются, поставил на уши всех находящихся здесь. – Первый просмотр первого декабря!

– Надо подготовиться? – она держала мальчика за плечи, смотрела прямо в его горящие глаза, тепло улыбалась.

– Я думаю, да, что им может понравиться? – Елена взглянула на меня, Луи повернулся ко мне тоже. Дети вокруг просто занимались своими делами.

– Может быть, твой «Щелкунчик»? – посмотрел на нее снова.

– Да?

– Там сидят люди, которые без ума от классики, это их слабость.

– Хорошо, ты же поможешь мне?

– Конечно! – она обвила его дрожащие от экстаза тело тонкими руками, я стоял у двери. Луи тоже обнял ее.

Они начали подготовку, здоровую подготовку, до декабря оставалось тринадцать дней и пары занятий ему бы хватило. Ничего не писавшие про нас до самого конца октября Нью-Йорк Таймс, подбившие свою репутацию независимых и укрепившие репутацию хорошей редакции, наконец-то выдавили краткую статью о том, что мальчика берут в большой балет. Но лишь по слухам, лишь по слухам, они теперь, видимо, всегда будут такое дописывать, чтобы не оскорбить меня или Луи. Их статья о том, что мальчик прекрасно поступил, когда вызвался устроить «детский фестиваль балета», понравилась мне, они назвали его смелым и амбициозным. Луи любил популярность и похвалу, но не пользовался ей излишне, кажется, я приучил его к скромности.

– А если они передумают? – он не дал мне заснуть в ночь с тридцатого ноября на первое декабря. Он не шел в школу завтра, очень волновался.

– Луи, тебе надо отдохнуть, – планировал с самого утра вытанцовывать свою короткую программу, пока на полу не появится отметин.

– А если я не подойду? Разочарую их? – мне пришлось повернуться к нему.

– Все будет хорошо, Луи, – я взял его в свои руки, прижал к груди. – У тебя впереди еще вся жизнь, успеешь насладиться балетом на Бродвее сполна.

– Мне все равно страшно, – его пальцы на руках и ногах были холодными.

– Я знаю, что тебя возьмут. И Елена знает, что тебя возьмут. Все будет хорошо.

– Ладно.

И, в итоге, он не спал ночью. Уснул под утро. Сегодня я тоже пропустил рабочий день, хотел быть с ним, хотел поддержать его. Кастинг на Бродвее они назначили на четыре часа дня, до скольких мы там будем, мы не знали. Я был уверен в нем на все сто двадцать пять процентов, мальчик спал в комнате, я закрыл балкон и завесил плотные шторы, прикрыл за собой дверь, когда уходил. Тихо сидел в своей студии с чашкой кофе, любовался сетом картин, которые нарисовал за этот год. На всех них был изображен Луи. Я одаривал каждую своим мягким взором, почесывал затылок, мои волосы отрастали медленно.

– Гарольд, – в студии незаметно появился мальчик, – ты не разбудил меня, – я быстро глянул на свои наручные часы.

– Ага, – было почти двенадцать. – Надо было спать ночью.

– Я даже ничего не прорепетировал, – он подходил ко мне. – Они очень красивые, – поставил подбородок на мое плечо. – Эксерьеристые.

– Экстерьеристые, – я поправил его, улыбнулся.

– Я сказал то же самое.

– Хорошо, – он отошел от меня.

– Вот когда мне репетировать? – раздражение быстро затмило все его чувства. – Гарри!

Мы приехали на Бродвей очень скоро, в три уже были на месте, везде ходили статные люди, смотрели на нас, как когда-то моя мать смотрела на Луи. Пренебрежительно. Я давно умел не обращать на это внимания, Луи сильнее сжал ремень своей сумки. Нас перехватила какая-то девушка, с микрофон и наушником на голове, выглядела достойно, командовала всеми. Она отвела нас в зал, где проводился просмотр, там было много молодых людей, висел постер с каким-то балетом-пантомимой. К счастью для Луи, там было местечко, где можно было прорепетировать свой номер. И вот, переодевшись, пока я ждал его снаружи, он помчался туда с новоприобретенным другом, скользя на своих пуантах по паркетным доскам. Я был рад, что он развеселился. Елена хотела поддержать его вместе со мной, но не смогла прийти, кажется, ее дочка приболела. За кулисами была суматоха, было много девушек и парней, одетых в обтягивающие лосины, они все дрожали, я стоял вместе с Луи, который использовал меня в качестве подставки.

– Мне страшно, – без внимания он не остался, многие успокаивали его, на репетицию, после того, как все заметили меня, сбежался народ.

– Я знаю, Луи, все будет хорошо, – я глянул на часы. – Ровно четыре, – прогремел, буквально, раздражающий звонок, везде потух свет, затем снова загорелся на сцене. Все затихли.

– Луи Уильям Томлинсон, пожалуйста, на сцену, – издалось из многочисленных колонок, все обернулись на нас.

– Удачи, – пронеслось по людям, мальчик встал ровно, напрягся.

– Я люблю тебя, – прошептал я, наклонившись к его уху, держал его сумку.

Он вышел, шагал избирательно, очень осторожно, не мог расслабиться. Отсюда в зрительский зал спуститься нельзя было, к сожалению, я наблюдал за ним из-за тяжелой занавески плотной ткани, что была пыльной. Здесь не играла музыка, она была строго запрещена на бродвейских кастингах, сбивала с толку. Мы все слышали в этой пронизывающей тишине только его мягкие шаги и колебания мышц, которые неугомонно сокращались. Неровное дыхание и сдерживающийся скулеж. Спустя долгих полторы минуты он закончил, поклонился, все еще сдержанно дышал, в его легких не хватало кислорода.

– Луи, – акустика всего театра была удивительной, мы прекрасно все слышали, – что ж, – мальчик смотрел прямо, боялся отвлечься на меня. Я почесывал подбородок. – Это прекрасно. Расслабьтесь, пожалуйста, – вот тогда он быстро задышал, через узкие ноздри протекал кислород, он расслабился, его руки повисли. – То, как вы чувствуете в свои тринадцать лет, это нечто абсолютно изумительное. Настолько молодого участника мы берем к себе впервые. Мы рады, что вы приняли наше приглашение. Надеемся, что вы нас не расстроите.

– Спасибо, – быстро произнес он, сложил ладошки вместе. – Спасибо, – мельком поклонился.

– Можете идти, – он промчался по сцене, пронесся мимо всех быстро. Все эти люди за кулисами захлопали.

Он отключился еще в машине, был физически и морально измотан, я позволил ему проспать весь оставшийся вечер. Я уложил Луи на диване в гостиной, он по-своему перевернулся на живот, рот был приоткрыт, мальчик болел, не мог дышать носом. Штанина приподнялась, оголяя бледновато-синюю кожу, с отливами серого, сочеталась с его темно-синими носками. Я снял с него свитер, он лишь пробормотал что-то, коротенький рукав футболки оголил плечико, я ухмыльнулся. Волосы растрепались, к дивану я подкинул его сумку с формой, притащил в гостиную мольберт и сварил себе кофе. Я надеялся, что он перестанет сильно двигаться.

– Гарольд? – мой разочарованный вздох после очередного мановения мальчика был слишком громким. – Что ты делаешь? – я выдохнул еще разок.

– Рисую тебя, – поставил чашку с кофе на стол сзади, протер кисть тряпкой. – Не двигайся, пожалуйста.

– Что? – выдал он со смешком, потянулся, я выглянул на него. – Зачем рисовать меня, когда я сплю?

– Потому что это красиво, – мы переглянулись, он муторно упал на подушку. – Потому что ты красивый.

– Хватит, – развернулся к стене, запустил руки под подушку.

– Луи! – я улыбался. – Вернись в обратное положение!

– Отстань, я устал, – я посмотрел на наручные часы.

– Время позднего ужина, – он не дал мне закончить картину.

Когда я был в Аллоше, я рисовал мальчика для себя, по памяти, потому что его не было у меня под рукой, и я довольствовался тем, что осталось в моей памяти о нем. Но сейчас, когда у меня живая модель каждый день под боком, рядом, было бы преступлением не воспользоваться этим. Еще один маленький выходной ему бы не помешал, я был слишком лояльным и добрым к нему. Да, ладно, я провел одну пару с ним, дал задание для четвертого курса, очень сложное задание. Я попросил Луи позировать для них, но не сидеть в одной позе больше трех минут. Я знаю, это тяжело и даже как-то несправедливо с моей стороны, но это отличная практика.