– А? – я стоял у стола, просматривал письма. – Ты что-то говорил? – он повернул голову в мою сторону.

– Да, не хочешь прокатиться по городу? – декан уже звал меня на работу. Обычно я сам приходил тогда, когда мне было удобно.

– Конечно, – он оставил бумаги на журнальном столике.

Луи сидел на переднем сидении моего Крайслера 300, выпуска шестьдесят шестого года. Да, видеть восторженное лицо мальчика уже не было чем-то уж очень знаменательным. Он, как мне казалось, уже на все так реагировал. Солнечный денек позволил нам откинуть крышу, в Луи была неподдельная детская радость, он внезапно почувствовал себя на вершине мира. Нью-Йорк был чем-то совершенно новым для него, я с улыбкой наблюдал за ним, еще немного, и он мог бы лопнуть от переполняющих его чувств. Луи катил тележку в магазине, смотрел на все с особым интересом. И, о господи, как же по-своему он жевал жвачку. Тогда я думал, что ничего, кроме нас, нет. Продукты в бумажных пакетах стояли сзади, Луи забрал мои солнечные очки, включил магнитофон. Он тогда был свободнее всех, на светофоре, приспустив очки, посмотрел на водителя справа, потом на меня. Его улыбка в тот день сияла ярче, чем солнце.

– А куда ты поставил погребальные урны? – Луи на полу в гостиной, частично уже на коридоре и на кухне, разбирал свои подарки, которыми его подкупала мама.

– Они в спальне, на подоконнике, – я готовил нам ужин.

– А лилии? – он был окружен оберточной бумагой и коробками от игрушек. – Я отдал садовнику одну, он сказал, что попробует ее вырастить.

– Вот тут, на столе, – Луи глянул на стол.

– Надо посадить их, – ему было лень вставать. – Подай, пожалуйста.

– Я занят, – он, скуля, выдохнул.

– Я посажу их завтра, – продолжил потрошить коробки. – У тебя на балконе они будут прекрасно смотреться.

– У меня нет ничего, во что мы бы могли посадить их, – я повернулся к нему с ложкой в руках.

– Завтра купим, – каким-то образом он рвал коробки голыми руками. – А я буду спать с тобой?

– Да, – я снова стал к нему спиной.

– А мы же живем в богатом районе? – я не знал, к чему был этот вопрос.

– Да, в достаточно обеспеченном и приличном районе.

– А я буду учиться в специальной школе или простой?

– В какой захочешь, – я уже ставил тарелки на стол. – Иди вымой руки.

На этом его расспросы закончились. Вернее, я их закончил, я очень устал, не знаю даже, почему. Луи смотрел телевизор, вечер мы проводили тихо, я заставил его прибрать все картонные остатки от коробок, он цокнул и нехотя встал со стула. Внезапно раздался телефонный звонок, Луи подбежал первым.

– Это тебя, – он передал мне трубку, сам вернулся на диван.

– Да?

– Мистер Стайлс! – декан. – Как я рад, вы порадовали нас своим возвращением!

– Мистер Родригес, – редкостной изменчивости человек, – я получил ваше письмо.

– Да, я сначала хотел выслать его во Францию, но вскоре подумал, что вы там его все равно не прочитаете.

– Вы были правы, и вы все равно не знаете адреса.

– Завтра я жду вас на работе, – его тон голоса меня совсем не радовал. Хотя, он относительно задорно говорил. – На десять, – я взглянул на Луи, он был занят телевизором.

– Я приду не один.

– Ах, я все ждал, когда вы скажете, – я не понял его. – О вас уже написана статья в Нью-Йорк Таймс! Какая-то журналистка ехала с вами на одном поезде!

– Зачем им это надо? – я потер глаза, спросил у самого себя.

– Ну, Гарри, ты достаточно популярен с самой первой твоей самостоятельной выставки, – уже говорил со мной, как с другом. – Все еще вспоминаю этот семьдесят четвертый. Удивительное было время.

– Да все уже давно прошло, они могли бы отстать от меня.

– Она, возможно, ваша самая ярая поклонница, у вас всю вашу жизнь не было партнеров, ребенок же не мог появиться из воздуха, – задор в голосе был только у него. Я еще раз глянул на Луи.

– Мог, на самом деле, – Родригес выдохнул в трубку.

– Вы взяли его из приюта? Решили остепениться?

– Дастин, не думаю, что это твое дело.

– Ладно-ладно, завтра на десять, я жду тебя! Ректор уже все уши мне выела!

Я повесил трубку.

– Кто это был? – Луи посмотрел на меня.

– Мне надо на работу завтра, – я устало посмотрел на него.

– Я пойду с тобой, да? – пил сок из пакетика, жевал трубочку.

– Да, – я уперся о стену.

– Ладно, – он снова уставился в телевизор.

– Там будет скучно, Луи.

– Поэтому ты такой грустный?

– Нет, – я встал ровно, подходил к нему.

Не хотелось говорить Луи, что сейчас его жизнь может стать достоянием общественности. Одной статьей они не обойдутся, это же Нью-Йорк Таймс. Я помню, когда моя выставка получила много одобрительных отзывов от критиков, от других художников, даже от де Кунинга, я стал действительно популярен, был самым молодым, как мне сказали, художником, получившим так много признания, самым успешным молодым художником, вот тогда они заездили мое имя так, что людей уже тошнило. Я назвал выставку просто – «Жизнь», где были показаны самые удачные мои работы, с семнадцати лет. Около тридцати пяти картин сначала попали в Метрополитен-Музей Искусств, куда тогда, в этот знаменитый и почетный музей, завозили только самое ценное. Не могу сказать, что мне не помогали родители, сестра, ректор университета, где я уже преподавал. Возможно, частично мою известность мне купили, но выставку быстро стали рвать на куски, меня приглашали в университеты, музеи, театры, где я мог бы показать им все это, рассказать обо всем этом. От репортеров тогда действительно не было отбоя, они выжидали меня у апартаментов, часто ловили в общественных местах, но я залег на дно через год, картины все еще висят в музеях, некоторые из них выкупили богатые из богатых, я как-то и не придавал этому значения. Фурор прошел только через три года, когда я продал свою картину за немалых сорок три миллиона американских долларов. Люди тогда вспыхнули и скоро погасли, обо мне как-то и перестали говорить. И я был рад. Но в семьдесят восьмом году, когда я посетил уже застоявшуюся выставку де Кунинга, вернее то, что от нее осталось (он тоже продавал свои картины, с особой страстью), и сказал то, что его абстракция странна и непонятна своему другу, почти на ухо, об этом все быстро узнали, Нью-Йорк Таймс кидался своими заголовками. Виллем де Кунинг даже высказался по этому поводу на телевидении.

Утром я быстро покормил Луи, он, прихватив с собой статьи, что не дочитал вчера, и самолет, горел желанием увидеть университет. Я медленно собирался, нехотя надевал костюм.

– Гарри, ты не хочешь ехать на работу? – на светофоре я оглядывался.

– М? – я снова нажал педаль газа. – Нет, нет, просто что-то неважно себя чувствую.

– Надо было остаться дома, – он был в моих солнечных очках. – Эти люди так странно одеты, – пара молодых людей стояла на тротуаре.

– Почему?

– Слишком ярко, нет? А у той девушки юбка очень короткая, – я улыбнулся.

– Это еще не короткая, Луи, – он посмотрел на меня.

– Бывают короче?

– Конечно, это же Нью-Йорк.

На первом этаже здания меня уже ждал Дастин. Я осматривался, словно параноик, Луи свободно зашел сам, я взял его за руку, чтобы успокоить самого себя.

– Все еще пьешь кофе из МакДональдса? – Луи снял свои очки, я нес портфель.

– Тут новая статья в Нью-Йорк Таймс, – Дастин протянул мне газету.

– Шустрые они, – Луи изучал обстановку. – Ты же знаешь, я не буду ее читать.

– Дай своему сыну почитать, – Родригес наклонился, улыбнулся Луи. – Меня зовут Дастин Родригес, – протянул ему руку.

– Луи Томлинсон, – тот пожал ее.

– Нам пора, – я потащил мальчика за собой.

– А газетку? – Дастин смотрел нам вслед.

– Обойдемся, – выкрикнул я.

В общем, ректор, будучи той еще стервой, заняла меня работой, мне относительно нравилось то, что ей было плевать на мое материальное состояние. Луи она спокойно восприняла, сама мать четверых детей, которых я знаю лично, они хорошие люди. Леди Кэмпбелл была удивительной женщиной, строгой, независимой. Сама вырастила детей, мужчин использовала. Она была моим кумиром, когда я только начал работать здесь. Луи заинтересованно читал статьи обо мне, читалось все с неослабевающим любопытством. Мне надо было перепроверить все списки учащихся, прочитать программу своего предмета, сделать поправки. Луи сидел рядом со мной, за кафедрой, пил чай, принесенный ему Дастином.