– Мне только кофе, – я присел рядом с ним. Луи не отвлекался. – Интересно? – молчал, был очень сосредоточен.

– Гарри, не мешай ему, – папа вышел к нам с балкона. – Пусть читает, ему это интересно.

– Ладно, – мой кофе уже стоял на столе. – Чем мама занимается?

– Стрижет розы в саду, – папа присел напротив меня.

– Она раздражена и расстроена одновременно.

– Да, – Луи повернул голову на меня.

– Это потому, что мы уезжаем? – он посмотрел на отца. – Мы же можем не уезжать, правда, Гарри?

– Луи, нам лучше уехать, – папа кивнул, ему тоже подали кофе. – Она снова накричит на тебя.

– Я потерплю, – мы с отцом переглянулись. – Она злобная, но она же тоже человек.

– Луи, Гарри прав, вам лучше уехать, или ты возненавидишь ее до конца своей жизни.

Мальчик выдохнул, мы наслаждались своим кофе, я вскоре ушел. Я проходил по холлу, мимо лестницы, думал о своем, отвлекла меня мать.

– Гарри, – я не хотел останавливаться, но сделал это.

– Да, мам? – повернулся к ней, высунул руки из карманов.

– Может, вы еще немного побудете у нас? – она спускалась по лестнице медленно.

– Зачем это? Я закончил фонтан, мне тут больше нечего делать.

– А как же твоя книга? Ты не напишешь ее без отца.

– Правда? Тогда я не буду ее писать.

– Гарри, ты у меня такой упрямый, – она спустилась, подошла ко мне. – Дети Джеммы у нас уже давно не были, она сама даже не звонит, на письма не отвечает. Ты хоть и приезжаешь летом, но тебя вечно нет рядом, ты постоянно в своей студии, тебя даже на разговор не вытащить, – я не смотрел ей в глаза, отвел взгляд. – То, что ты привел Луи, замечательно, я давно скучала по детям. Просто он сын Николаса, я не могу смириться с этим. Возможно, ты был прав насчет этикета и всего этого, но только не уезжайте, – дотронулась дрожащей рукой до моего лица.

– Ладно, мам, – я обнял ее. – Только ты больше не будешь трогать Луи. Если он натворит что-то, просто скажи мне.

– Хорошо, – мы отошли друг от друга.

– Можешь обрадовать Луи, он на кухне, – я улыбнулся ей.

– Хорошо.

В тот день мама забрала Луи в город, а вернулся он с тонной подарков и незабываемых впечатлений. Он катался на американских горках, ел в самом настоящем фаст-фуде, напился кока-колы так, что ныл от боли в желудке. Когда он вернулся, его первыми словами были: «Америка такая замечательная», – он не был с нами за ужином, мама разрешила ему прыгать на кровати и исследовать дом. Нашли мы его в подвале, у неработающего котла, в спящем состоянии. Тогда у матери на лице показалось легкое отвращение, пол был грязным, но я все равно взял Луи на руки. И так стал проходить каждый день. Мама стала вести себя абсолютно противоречив самой себе, Луи даже разрешили полазить по деревьям. Дни ничем особо не выделялись, разве что мальчик, по своей неосторожности, споткнулся на ступеньках и покатился кубарем по бетонным выступам. Он был весь в синяках, потерял сознание от удара головой, в тот день его все обхаживали, я не мог найти себе места. Он быстро пришел в себя, мы вызвали медиков. В Нью-Йорк мы приехали первого августа, Луи был впечатлен еще больше. Его подарки еле уместились в купе, всю дорогу он читал энциклопедию, которую подарил ему папа.

Новая жизнь должна ему понравиться.

========== six. ==========

– Кстати, у твоих родителей очень много твоих картин, – мы завтракали дома только что доставленной пиццей, потому что у меня ничего не было.

– Я знаю, – чемоданы все еще были в прихожей, мы были измотаны.

– У тебя много комнат в квартире? – Луи болтал ногами, специально задевая меня.

– Тут всего три комнаты, не считая совмещенную с кухней гостиную, но две из них – это библиотека и студия, – до этого он лежал на диване, пытаясь справиться с болью в ногах.

– Боже, – он протяжно выдохнул, – я так и знал, что ты будешь супер скучным.

– Супер скучным? – он запихал в рот последний кусочек.

– Ага, – ответил он, не в силах произнести полноценное слово. – Теперь покажешь мне квартиру, – стряхнул крошки с рук.

– Можешь осмотреть ее сам.

– Ладно, – спрыгнул со стула.

– Только руки помой.

Уже наступил август, я думал о том, в какую школу отдать Луи. Когда опека над ним переходила ко мне, я даже не сомневался, что получу ее, и нет, я не пытаюсь поставить себя выше других, я не последний человек в обществе. Не могу сказать, что пользуюсь огромной популярностью, но мои картины часто узнают. Просто я не такой человек, который любит хвастаться. Насколько я понял, проблемы с опекой появляются только тогда, когда опекунов несколько и они либо одинаково хороши, либо один из них подал прошение в суд на заседание, где и будет решаться судьба ребенка. Я никогда не воспринимал эти процессы, так как считал их издевательством над детьми. У детей младше тринадцати даже ничего не спрашивают. Я никогда не возвращался так поздно, письмо из университета лежало в горе других писем.

– А кто это? – Луи стоял у фотографии, что висела на стене в гостиной. – У него лицо знакомое…

– Это Дэвид Боуи, – он медленно повернулся.

– Что? – удивленно и восторженно посмотрел на меня. – Тот самый?

– Да, Луи, тот самый, – он пялился на меня. – Что?

– Ты встречался с Дэвидом Боуи и у тебя даже есть фотография с ним?

– Да, у меня еще подписанная пластинка есть.

– Покажи, – Луи подошел к столу, смотрел на меня.

– Пойдем, – я вытер руки салфеткой, встал со стула.

Тогда его восторгу точно не было предела. Во Франции Боуи знали, но как-то огромного ажиотажа вокруг него не было, Луи сказал, что видел его по телевизору, слышал песню. В библиотеке у меня был и свой личный кабинет, там я хранил все, что было для меня важным. Газеты, страницы журналов, на которых я появлялся, на самом деле, они давно для меня ничего не значили. Я подал Луи выпуск журнала People семьдесят шестого года, на обложке которого тоже был Боуи. И он тоже был подписан им.

– Я не знал, что ты так популярен, – он потянул руку к шуфлядке, где находились те самые статьи обо мне.

– Это было так давно, – интерес к Боуи у него пропал.

– Ну вот же, прошлогодняя статья, – Луи держал в руках газетные листы. – «Гарри Стайлс раскритиковал произведения Виллема де Кунинга». Зачем писать о таком?

– Потому что Виллем де Кунинг достаточно почитаемый человек, у него есть медаль Свободы, и он старше меня в два раза.

– Что такое медаль Свободы? – он пробегался глазами по статье.

– Это такая медаль от президента, которую дают людям, участвовавшим во Второй Мировой.

– То есть, тебе нельзя было говорить о нем что-то?

– Да, мне нельзя говорить о нем что-то.

– А что такое «абстракция»?

– Это такое понятие, которым называют картины, на которых непонятно, что именно нарисовано, простые фигуры, пятна.

– Как рисунки маленьких детей?

– Да, только там больше цвета, и они должны иметь смысл.

– Тебе не нравятся его картины?

– Как сказать, они совершенно непонятны. То есть, в них нельзя увидеть эмоции или чувства, это буквально ничего не значащая мазня.

– Я не понимаю, как тогда его картины могли принять где-то.

– Я даже не знаю, как объяснить.

– Можешь не объяснять, мне все равно не очень-то интересно, – он опускает глаза на статью. – А можно я почитаю их все?

– Конечно, – Луи вышел из комнаты.

Я разбирал наши вещи, к счастью, в моей комнате был большой шкаф, который относительно пустовал, вся одежда мальчика спокойно там уместилась. Луи лежал на диване в гостиной, читал все статьи обо мне, был крайне заинтересован. Все мои холсты в запечатанном виде отправились в студию, там уже было много таких, я их редко вешаю, люблю, когда они стоят у стены. Я наводил порядок в квартире, она немного запылилась за полтора месяца. Я был счастлив, что наконец-то оказался в Нью-Йорке, в родной квартире.

– Луи, пойдешь со мной, нам надо набить холодильник, – он лежал на спине, закинув ноги на спинку дивана.