– Тише, только не плачь, – я безуспешно пытался втиснуть палец в ее напряженный рот. Она вырывалась, била меня ногами. – Элизабет, я только помогу твоим зубкам, – она меня не слушала. Дети – это тяжело. Я буквально сжал ее своей рукой, ноги зажал бедрами. – Тише, тише, я помогу тебе, не бойся, – как будто говорил не с человеком. Она продолжала сопротивляться. Мазь частично была на деснах. – Будь хорошей девочкой, Элизабет, – она укусила меня за палец. Передние зубки были уж очень острыми. Я стерпел. – Тихо, уже все, все, я тебя отпускаю, – вынимаю свой окровавленный палец.

Мазь щипала мне рану, Бетти вроде выглядела довольной. Через полчаса у девочки разыгрался аппетит, а боль отступила, поэтому она хлопала по своему животику ладошками.

– Серьезно, Элизабет? Моего пальца было мало? – она просто стояла и улыбалась.

Элизабет набралась сил, начала бегать по кухне, изредка ударяя меня своей куклой по коленным суставам, мои ноги подкашивались.

Я сидел вместе с ней на заднем дворике, девочка совсем не скучала по папе, дергала меня поиграть с ней. Мяч покатился к забору, я сел на траву, потому что устал, болела голова. Элизабет не понравилось, что я расселся. Она мычала что-то, заставляла меня подняться. Мы еще немного поиграли, я был измотан, день близился к смысловому его завершению. В саду кроме травы и одной скучной груши не было совсем ничего, поэтому я, взяв девочку на руки, пошел вниз по улице, любуясь красками цветов соседей. Она медленно засыпала, опрокинула голову на мое плечо, ручки болтались, я мягко похлопал ее по спине, увидел мутный свет фар и подъезжающую машину Циско. Теплый вечер на улице, под тихую классику, теперь уже с кофе и круассанами мы провели медленно, неторопливо, Циско не переставал благодарить меня. Элизабет крепко спала в детской, мы ближе к одиннадцати перебрались в дом, разговаривали о планах на будущем.

– Vous dites que son nom était Louis? (Ты говоришь, его звали Луи?)

– Oui, Louis, beau nom français. (Да, Луи, прекрасное французское имя.)

– Louis, huh, simple garçon de la banlieue? (Луи, хм, простой мальчик из предместья?)

– Oui, juste un garçon de la banlieue. (Да, просто мальчик из предместья.)

Следующим утром я покинул Марсель. Вернулся в Аллош, все еще не знал, что делать. Хотелось вернуться в Америку, читать книги и пить кофе. Джоанна приветливо приняла мое отсутствие. Она стала выглядеть хуже. Больше о моем возвращении сказать нельзя было. Дни стали серыми, Луи не заполнял пустоту, было одиноко, я очень быстро отвык от одиночества.

Последующие дни, вплоть до самого возвращения в Америку, я помнил лишь в виде серых картинок.

========== quatre. ==========

Я вспоминал наше с Джоанной свидание, ее поведение, ее манеру говорить. Она выглядела точно как те дамы из женских сериалов с длинными, тонкими сигарами, в мягких шелках или полушубках. Сегодня она замотала свои волосы платком, скромно оделась, не могла встать с дивана. Она медленно умирала и держала это секрет в себе, потому что хотела лучшего будущего для сына. Комната Луи была пустой.

– Я умираю, Гарри.

Привезенная из-за моря неизвестная болезнь очень медленно разрушала организм Джоанны, съедая ее изнутри. Она заразилась от одного из больных, когда делала ему укол. В больнице помогать ей не собираются, так как они ничего не знают об этом вирусе, об этой смертельной заразе. Джоанне дали всего месяц, но ее состояние ухудшается куда быстрее. Через день она уже не смогла встать с кровати, я заботливо помог ей справиться с водными процедурами. В тот день она уже не ела. Следующее утро она провела с Дори, не имея возможности говорить. Только шептать, совсем неразборчиво. Я думал о том, как мог бросить ее одну. Я съездил в больницу. Все, что могли предложить они: инвалидное кресло и зарплату на неделю раньше. Мир чертовски несправедлив. Дори пришлось спать вместе с Джоанной, ведь та задыхалась во сне и давилась собственными внутренностями. Я был очень огорчен таким раскладом вещей, выпивал по полбутылки вина каждый день. Проводил время в комнате Луи. Спал на его кровати. Временами заглядывал в комнату Джоанны. Утренняя почта пришла вовремя.

– Мистер Стайлс, вам конверт, – Дори протянула письмо. Я взял его, открывал на кухне.

Запахло вишней, цветущими лилиями. На конверте было указано имя Луи.

«Гарри, Гарри, Гарри…

Мой почерк может быть тебе не понятен, или мои ошибки будут уничтожать твои глаза, но я пишу это письмо. Сидя в своей новой комнате в квартире, посреди этого огромного Парижа. Мы только что приехали. Бартоломью очень угрюмый и злой. Слава богу, в моей двери есть щеколда. И я начинаю это письмо вот так, потому что это первое, что пришло мне в голову и переписывать его я не собираюсь. На самом деле, я засыпаю, у нас уже довольно поздно, и может быть я допишу письмо завтра. А может вообще не допишу. А может разорву его на кусочки прямо сейчас. Я не знаю, что и сказать тебе. Просто хочу, чтобы ты знал, что я помню тебя. И я скучаю. И я люблю тебя. Только не давай это письмо маме. Я позвоню ей. Но тебе я хочу отправить письмо. Потому что это романтично. И еще я хочу, чтобы ты знал, что я не люблю Бена. Он черствый, очень агрессивный и неприятный. Я люблю только тебя. И я надеюсь, что ты любишь меня тоже. Не уезжай в Америку. Я вырасту и выйду за тебя замуж. А еще я хочу, чтобы ты рисовал только меня. Не рисуй никого другого. Я люблю тебя.

PS. Я забыл поздороваться.

PРS. Где-то на бумаге могут быть жирные пятна.

Искренне твой Луи»

Я спрятал письмо в карман. В тот день я не пил, я сидел в комнате Джоанны. За окном пошел дождь. Она выглядела как лишенная жизни кукла. Минуты тянулись, она спала, я вернулся сюда неделю назад. Дори собирала белье с веревок на улице, ведь его мог снова намочить дождь. Капли барабанили по крыше, радио затрещало помехами. В спальне горела всего одна лампа, Дори кормила Джоанну ужином, жидким крем-супом, потому что та не могла проглатывать твердую пищу. Доктора приходили каждый вечер, что-то делали, меряли. Ничего хорошего или плохого не говорили, посоветовали Дори сходить в церковь и надеяться на Бога.

– Поберегите Луи, мистер Стайлс.

Утро девятнадцатого июля стало для нее последним.

Через четыре часа после того, как скорая забрала тело Джоанны, они вернули ее обратно. В городской больнице нет изолированного места для зараженного трупа. Когда я попытался объяснить, что у нас даже не заказан гроб или отсутствует выкопанная яма на кладбище, они не совсем вежливо пояснили, что хоронить Джоанну тоже нельзя: вирус может заразить землю. Они помогли нам перевезти ее тело в крематорий. Спустя время я стоял в гостиной перед погребальной урной с прахом Джоанны.

Все для этой женщины закончилось слишком быстро.

Я не сообщил об этом ни Луи, ни Барри, но на мои просьбы в больнице не говорить им об этом, они лишь помотали головой и сказали, что родственники обязаны быть уведомлены. Не знаю, как отреагировал Луи или Барри, телефон на стене в кухне разрывался, трезвонил так, что было слышно в Марселе, но я не брал трубку. Сад Джоанны вял, на глазах цветы превращались в палки, торчащие из земли. Я выпил последнюю чашку кофе в Аллоше, первым же поездом из Марселя поеду в Париж.

Мой мозг был пуст, мое сердце было разбито, мое тело не хотело двигаться. Это то, как я чувствовал себя. Кто знал, что это лето станет таким особенным. Рано утром я уже был в Париже, сидел в такси с конвертом, где был указан обратный адрес новой квартиры Джоанны. Придерживая свою шляпу, я посмотрел вверх, на крышу дома, пробежал по окнам вниз. Здесь всего пять этажей, вход с внутренней стороны улицы, широкие лестницы. Я поднимаюсь на третий этаж, в восьмую квартиру. Стою у двери пару секунд, затем мягко стучусь. Бартоломью открыл мне, понурое темное лицо не поднялось на меня. Я поздоровался. За мной закрыли дверь, он ушел на кухню.

– Где Луи? – мне не хотелось показывать свои эмоции этому человеку.

– В своей комнате, – он отмахнулся, – на двери висит рисунок.