– Ты расскажешь мне о том, почему так боишься ответственности за детей?

– Я сплю, – я не хотел говорить об этом, но Луи очень настойчивый.

– Га-а-а-арри, давай, в этом нет ничего такого, – есть.

– Луи, я не хочу об этом вспоминать.

– Большому Гарри не хватило родительских объятий, – ну все.

Мальчик меня обнял, при этом зарывшись носом куда-то под бок, смеясь в щель меж моим телом и простыней. Стало щекотно, я тоже засмеялся, и тогда мы зазвучали идеально вместе. Он перелег чуть повыше, спрятав меня в своих тонких ручках, которые я целовал, оглаживая пальцами. Я понял, что Луи больше не хочет спать.

– Ты ведь правда меня полюбил? – мы перешептывались, хоть в этом не было необходимости. – Ты не просто хотел меня, потому что я был …юным?

– Я правда полюбил тебя, – он спокойно улыбнулся, голубые глаза больше не дрожали. – Я в тебе нуждался.

– Я тоже полюбил тебя, – слезы сочились по переносице, обильно омывая его густые ресницы. – Хоть сначала этого и боялся.

– Ты лучшее, что случалось в моей жизни.

– Я знаю.

Его пальцы гладили мои волосы, а потом он и вовсе лег над моей головой на подушки и стал заплетать из сбившихся локонов что-то. Мягкие подушечки пальцев прижимались к коже головы, возбуждая все нервные окончания, расслабляя сам мозг. Луи тяжело дышал, наверное, его хрупкое сердечко сдавливали легкие.

– А если бы ничего не вышло? – он щекочет мои ресницы и зачем-то стучит по бровям. – Ну, если бы я остался с Бартом, один на один?

– Я бы сделал все что угодно, чтобы забрать тебя.

– А если бы кто-то узнал о нас, о настоящих нас, и меня бы забрали, чтобы ты делал тогда?

– Я бы попросил тебя говорить обо мне только правду.

– Я бы сказал им всю правду.

– Я знаю.

– Ты слишком теплый.

С этими словами он начал двигаться к краю кровати, его голова свисала, а я сел, чтобы придержать его. Я попросил Луи лечь нормально, тогда он занял мою половину кровати, и я сдвинулся вправо, отдавая ему лишнее пространство. Луи запел. Детскую колыбельную, просто запел, царапая неровным отломанным ногтем мое плечо.

Я больше ничего не мог желать.

– Гарольд, боже, – с издыханием выкрикивает Луи, заливаясь золотистым хохотом.

– Je suis un natif français. Tu ne vois pas ma moustache? (Я коренной француз. Вы что, не видите моих усов?) – нарисованных только что моим маркером.

Игристый смех Луи заставил его присесть на пол, даже прилечь, схватиться за живот, и начинать хохотать громче каждый раз, как мальчик открывал свои глаза. Я смеялся из-за его искрящегося и объемного хохота и смотрел на скрючившуюся тонкую фигуру на полу с любовью. Утро, начавшееся в полдень, определенно задалось. Через минут пять, когда полуживое тело на полу издавало только кроткие смешки и вытирало слезы счастья, я ушел смывать маркер, потому что даже немного, но было стыдно.

Поймав своим фотоаппаратом женщину, что выходила из пекарни, Луи схватил меня за руку, потащив к двери. Он бесконечно клялся мне в любви своими тонкими пальцами, что обхватили мою ладонь у всех на виду, улыбаясь с набитым свежей выпечкой ртом. В его объятии за талию, в то время как я расплачивался за наш киш лорен и кексы, было больше интимности, чем он мог предложить в нашей общей постели. Писклявые просьбы попозировать были настолько пропитаны всем желанием быть со мной рядом вечность, что я едва ли верил всему, что видел и слышал. Хотелось отметить, что вообще-то у Луи получались действительно неплохие фотографии. Не просто мой портрет, а что-то, что имело за собой смысл. Мы бродили по темному Парижу в надежде, что отыщем укромное местечко, где мы могли бы спрятать свою любовь.

– Сдерживай себя, – улыбается он в мои губы, отворачиваясь.

– Не могу, ты же знаешь, – прошептал в ответ я, целуя его.

Следующие дней пять мы много гуляли, поправляли шарфы друг друга и заходили в кафе, пытаясь угадать, что закажут люди вокруг. Я не мог в это играть, постоянно ошибался, а Луи словно читал по губам. Он запретил мне разговаривать с официантами со своим «лицемерным» американским акцентом и не портить французскую речь. Я не обижался. После долгих пеших прогулок иногда хотелось просто уснуть прямо в передней на новом коврике в полоску, а иногда мне не удавалось прикрыть глаза, просто чтобы прокрутить в голове эти приятные образы и многочисленные лица французов, что улыбались нам, поднимая взгляд от наших скрещенных пальцев, которых мы не стеснялись. Мы любили, и нам было все равно.

– Гарри, – шепчет обеспокоенно Луи, наклонившись к моему лицу. Его рука сжимала мою ладонь. – Гарольд, – прошептал он громче, потирая свои глаза. Я не спал.

– Что? – я присел перед ним, его глаза в мои не смотрели, смущенно опустились к нашим рукам.

– Просто страшный сон, – я погладил его щеку, отпуская слабенькие, трясущиеся ручонки. – Очень страшный и реалистичный, – Луи издал истошный всхлип.

– Тише, я рядом, – колючие пальчики прижались к моим плечам. – Все кончилось, – он снова всхлипнул, громко, затем последовало мычание, разбивавшее мне сердце.

– Завтра все снова будет, – он спрятал глаза ладонью, извиняясь каждым своим движением за неудобства.

– Луи, милый, – каждый звук, произносимый надломанным голосом, я не мог терпеть. – Давно тебе снится это?

– Три ночи уже, – я словно снова держал в руках того двенадцатилетнего паренька, потерявшего на днях мать. Я прижал его к своей груди сильнее.

– Почему ты не сказал мне сразу? – ответ был очевиден и неоригинален, как всегда.

– Я, – снова этот всхлип сожаления, извинений. Я не понимал, что так сильно расстроило его, – я не знаю, – говорю же, очевиден и неоригинален.

Но говорить о том, что конкретно ему снилось, Луи не хотел, а я не стал давить на него. Тогда в третьем часу утра, он уснул, уткнув нос в простынь под моим боком, я боялся, что он задохнется, но так ему казалось, что он в безопасности. Я положил руку на его голову и пытался, скорее всего, своими действиями вытащить его кошмары, мешающие спать уже третью ночь подряд. В шесть утра, когда я сам начал засыпать, Луи снова проснулся, ударял себя по голове, уже не плача, а ругаясь на собственный мозг.

– Почему ты не хочешь это обсуждать? – я привез ему сладостей. Он сидел на ступенях лестницы, укутавшись в махровый плед, с которого сыпались нитки. Луи виновато опустил взгляд.

– Это глупо, – выдохнул он, я подошел к нему с чашкой горячего чая. Правой рукой я приподнял его подбородок выше, заставляя посмотреть в мои глаза, сам наклонился. – Гарольд…

– Просто поговори со мной, – я передал ему чашку и сел чуть ниже, повернувшись, насколько возможно, к нему.

– Я не хочу, – его глаза закрылись, на махровый плед упала горькая единоличная слеза, вторую мальчик растер пальцами по лицу.

Это не то время года, в которое он обычно грустил, но, возможно, он растет и меняется, а я просто не могу понять его и не могу что-либо предпринять. Его мягкие всхлипы и скулеж вытесняли весь доступный кислород, мы просидели на лестнице около получаса, и все это время он плакал. Вчера, позавчера он не был таким. Он тащил меня на улицу, уверяя, что на другом конце города есть интересные места. В его глазах не было ни грусти, ни тревоги. А вот сегодня он не мог даже подняться самостоятельно, словно у него больше не было желания и мотивации даже двигаться. Я расчесывал пальцами его спутанные волосы, его голова была опущена все время, я забрал через минут семь чашку с чаем, он мог ее уронить.

– Я жалок, прости, – я встал и поднялся на ту ступеньку, где сидел Луи.

– Поднимайся, – я взял его за плечо и стал тянуть вверх, к себе, мальчик неохотно поддавался. – Давай же, милый, – он обнял меня за шею, я взял его на руки.

Одеяло упало на пол, ни один из нас не обратил на это должного внимания, я просто нес Луи в нашу спальню, хотел, чтобы он отдохнул немного. Я уложил его на кровать, его тонкие пальцы не отпускали мой затылок, он не дал мне даже немного подняться. Я посмотрел в его глаза, улыбнувшись, его усталый вид и синяки под глазами никуда не испарились, даже когда и на его лице появилась улыбка. Его зрачки столкнулись с моими на долю секунды, я почувствовал, как он сдержал то ли радостный, то ли грустный вздох, напрягая мышцы живота, затем снова расслабляясь. Он отпустил мой затылок, и я наконец смог приступить к тому, чего желал.